Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман

не разговаривала с гондольером и, насколько заметил Ферн, даже не смотрела на него. Он молча отчалил, и лодка закачалась на канале. Собор Сан-Джорджо-Маджоре нежданно надвинулся на них всей своей громадой – показавшись вдруг непропорционально близким. Ферн попробовал поймать образ рулевого краем глаза – но было трудно разобрать что-то, кроме упершихся в дно лодки подошв ботинок.

Вот только… не было на том человеке никаких ботинок. Это были его ступни. Лаково-черные голые ступни.

Но волноваться о чем-то – поздно, в любом случае. Да и о чем волноваться? Разве не этого он хотел?

– Мне кажется, я видел вас сегодня вечером, – сказал Ферн непринужденно. – У канала поуже, чем этот.

– Люди часто видят меня, но лишь немногих я могу позвать, – ответила она в своей причудливой манере и тут же, следом, повела рассказ об исторических местах, мимо которых они плыли. Ферн многое знал и так – даже те редкие нюансы, что обыкновенно не доносят до туристов-англосаксов, – но ему понравилось вслушиваться в ее глубокий голос, а странный выбор слов добавлял изложению очарования. Ферн чувствовал, что эффект от более простого рассказа был бы совсем иной, и если бы магия ее речей распространялась на большую аудиторию – теряла бы силу. Гранд-Канал принял их, меж тем, в свои воды – слева показалась колонна, сидя на которой Ферн еще совсем недавно подводил итоги своему пребыванию в Венеции – и принимал решение убраться следующим же утром.

Он все слушал и слушал ее с великим почтением, и к тому времени уже чувствовал близкий жар ее тела. Тяжелая ткань ее юбки на его ногах ощущалась как нечто прекрасное. К чему, казалось бы, уделять время мертвой истории, когда времени отпущено так мало, и столько всего может быть сказано.

Ему, похоже, удалось неким образом передать ей эту мысль, потому как поток фактов с ее стороны (не всё из этого – факты, подумал он) стал ослабевать. В те несколько секунд темноты, когда они проплывали под Академическим мостом, она спросила его – без язвы, с участием и дружелюбием, что совсем не подобает гиду, теряющемуся и теряющему весь смысл своего существования перед более-менее эрудированным туристом:

– Возможно, вы знаете Венецию так же хорошо, как знаю ее я?

Ферн ответил ей, испытывая к этой женщине абсурдную нежность:

– Уверен, что нет – я здесь чуть больше двух недель. Достаточно долго, чтобы понять, что нужно два месяца или, возможно, два года…

– Если я выйду за рамки очевидного, мы угодим в то, что вы, англичане, зовете глубокими водами.

– О, представляю себе, – отозвался Ферн, на деле не вполне представляя. – Так что давайте придерживаться общеизвестного.

Строго говоря, Ферн мог и видеть, и слышать, что Гранд-Канал, который, по мнению многих – самая красивая водная магистраль в мире, – был ужасно грязным, растревоженным ревущими моторами, осажден глупцами-туристами, зажат меж помраченных дворцов, в которых никогда больше не зажгутся огни. Но на сей раз о том не хотелось и думать. Ферн даже порадовался тому, что моторные суда замедляют продвижение гондолы – обо всем прочем пусть заботится черный, как ночь, рулевой; непросто ему придется – но кому в современной Венеции нынче легко?

– Когда-то все это было так прекрасно.

Ферн с трудом верил своим ушам. До сих пор он считал делом чести среди здешних жителей не признавать, что когда-либо Венеция была лучше, чем сейчас. Он действительно верил, что по большей части они совершенно искренне этого не осознавали. Осмелев, он взял спутницу за руку – такая нежная кожа, ни одной мозоли. И она дозволила ему этот жест.

Она снова заговорила.

– Вон там, чуть впереди, живет богатая американка, собравшая у себя дома все самые уродливые вещи этого мира. Поверить сложно, насколько уродливые – и как много. Она их держит в недостроенном палаццо – она никогда его не закончит. И я все не хотела портить нам столь славный вечер упоминанием о ней…

– Я уже знаю. – Ферн улыбнулся. – Я там был.

– Способна ли подобная женщина на любовь?

Они медленно проплывали мимо палаццо Реццонико.

– «Ни времени мне не сыскать, ни места, ни даже ту, что вверит мне любовь»[78], писал один английский поэт. – Говоря это, Ферн сам себе подивился. Компания молодых парней на быстроходной моторке пронеслась мимо них, чуть не опрокинув гондолу.

– В Лагуне будет лучше, – заметила спутница Ферна, подтягивая ноги к подбородку. – Меньше помех и больше реальной опасности. – Ферн не был уверен, что именно она имела в виду, но, похоже, ей нравилась перспектива, ибо ее глаза на миг заговорщически блеснули из-под капора.

– Почему «опасности»?

– Ночью в Лагуне всегда что-то да опасно. – Она произнесла это спокойно, может даже – с легкой ноткой презрения. Как бы она не влекла его к себе, Ферн не задавал никаких личных вопросов – наверное, чувствуя, что всякий ответ прозвучит неуместно, да и не хотелось разрушать ту легкость, с которой они обрели друг друга. Есть ли более восхитительная вещь, чем эта легкость? И неразумно было бы упоминать сейчас всех тех остальных одиночек, с кем она совершала эти ночные вояжи. Ферн понимал, какое это клише. Ему никогда прежде не приходило в голову, что дружеское общение с кем-то на условно деловой основе может так сильно тронуть его. И – менее всего это походило на то, что являлось ему во сне.

Но теперь она словно отпрянула от него в темноту. Ферн все еще держал ее за руку, но ощущал, как шум вокруг них и пустота дворцов распространяют парализующую инфекцию разочарования. Он тоже начал тосковать по Лагуне.

Ферн решил, что искренность – лучшая стратегия.

– Простите, если сбил вас с рассказа. Мне нравилось вас слушать.

– Все, что я способна рассказать, вам и так известно. – Ее голос утопал в черноте той ткани, которой она отгородилась от него, в которую куталась.

– Мне раньше снился один сон, – сказал Ферн, несколько форсируя события. – Годами мне снилось, что я… делаю именно это.

– Венеция – греза для многих, – ответила она. – Сама по себе она – сон.

– И никакой реальности?

– Другое имя для «реальности» – «кошмар».

Две-три сотни метров отделяли их от моста Риальто, высокого и широкого, богатого на жестяные вывески древних ювелиров и торговцев ядами. Пейзаж по обе стороны канала стал более оживленным; люди сидели за столиками прибрежных кафе, сновала вверх-вниз по течению баржа, на которой хор пел «Свет моей жизни» и «Вернись в Сорренто». Кому-то здесь почти наверняка было уютно и хорошо.