Дочь адмирала - Виктория Федорова

Джек Тэйт вовсе не пытался снять с себя ответственность за дочь, которую никогда в жизни не видел, он просто не знал, что делать. Он знал, что у него неважно со здоровьем — о чем ему приходилось вспоминать чуть не ежедневно, — да к тому же он был слишком стар, чтобы отправиться в Россию, даже если б его туда пустили. Но Тэйт был твердо уверен, что ему никогда не разрешат снова въехать в эту страну.

Единственным решением проблемы представлялась помощь Ирины Керк, но эта женщина ему не нравилась, и он ей не доверял. Уж слишком она привыкла командовать и, кроме того, излишне часто упоминала в своих письмах диссидентов. Кто знает — реши он с ней сотрудничать, не доведет ли она до нового ареста Зою, а то и Викторию? Но если отказаться — что станется с Викторией? Если верить этой Керк, душевное состояние его дочери, не говоря уж о ее пристрастии к алкоголю, напрямую связано с ним, Джеком.

Если б только у него было время собраться с мыслями и хорошенько все обдумать, он, возможно, и смог бы обойтись без помощи Керк. В конце концов, Виктория — его дочь, член его семьи, а не семьи Керк. Но он понимал, что у человека в конце пути уже не остается на это времени. Физически он, может, и выдержит, но рассудок, смятенный беспорядочными воспоминаниями, уже никогда не будет прежним. Человека, который проделал путь от матроса до контр-адмирала, больше не существовало. Он, как и прежде, может отдавать приказы, но уже не в силах их контролировать. Нравится ему или нет, но эта Керк существует, и ему ничего не остается, как во всем подчиниться ей.

Он купил почтовую открытку с туристическими видами Оранж-Парка и русскими буквами написал на обратной стороне фамилию Зои. А затем слово в слово повторил текст, продиктованный ему Ириной Керк.

Вскоре после того, как 20 сентября 1973 года Ирина отправила письмо Джексону Тэйту, ей позвонил человек, назвавшийся Хью Тэйтом.

— Я приемный сын Джека. Моя мать была его второй женой. Капитан военно-морских сил в отставке. Пожалуйста, когда будете -разговаривать с Викторией, передайте ей привет от брата.

Ирина сказала, что обязательно передаст, и стала ждать, что последует дальше. Наверняка он позвонил не только для того, чтобы передать привет Виктории.

— Должен сообщить вам, что моего отца положили в больницу. Ему предстоит операция на сердце. Шансы на успех весьма невелики.

У Ирины перехватило дыхание — перед глазами возникла дача и лицо Виктории, лежащей на кровати. Если ее отец умрет, она вряд ли переживет его.

— Когда его повезли в больницу, — продолжал Хью, — капитан — я так его называю — попросил меня заглянуть в шкатулку, которую он держит у себя в спальне, сказал, что там лежат ваши письма, они мне все объяснят. Вот почему я и звоню вам. Наверно, вы захотите сообщить Виктории.

— Хью, — сказала Ирина, — ради Бога, держите меня в курсе. Я должна знать, что случится с адмиралом.

Ирина заказала разговор с Зоей и стала ждать звонка телефонистки. Наконец телефон зазвонил. Телефонистка сказала, что по заказанному номеру никого нет дома. Ирина положила трубку. Интересно, действительно никого нет или ее звонок не пропустили. «Никого нет дома» — обычная отговорка в тех случаях, когда советское правительство не хочет, чтобы иностранец входил в контакт с советским гражданином.

Ну что ж, может, оно и к лучшему. Пусть Виктория чуть подольше порадуется письмам и фотографиям отца. Еще будет время сообщить ей, если он умрет.

ВИКТОРИЯ

Я была в Молдавии на съемках фильма «Жестокость», когда мне в гостиницу позвонила мамуля.

— Что случилось, мамуля? — спросила я, внезапно ощутив непонятную тревогу.

Не в ее обычае было звонить мне, особенно в гостиницу, где — мы это хорошо знали — наши телефонные разговоры прослушивались.

Она рассмеялась.

— Нет, нет, Вика, не волнуйся. У меня для тебя хорошая весточка. Тебе пришло письмо.

— Да? — По тому, как она произнесла слово «письмо», я поняла, что оно крайне важное. Первым долгом я подумала о папе. Неужели такое возможно?

— Ты не можешь сказать, от кого оно?

Мамуля снова рассмеялась.

— Пусть это будет для тебя сюрпризом. Завтра утром вылетаю к тебе с письмом.

— Хорошо, — сказала я как можно спокойнее, хотя в душе у меня бушевала буря.

Когда я на следующий день вернулась со студии, мамуля уже поджидала меня. Обняв и расцеловав ее, я прошептала ей на ухо:

— Говори! Письмо? От папочки?

— Да, — ответила мамуля. — Давай прогуляемся по парку.

Только в парке можно было чувствовать себя спокойно. Я знала, что за время моего пребывания в Молдавии мой номер в гостинице дважды обыскивали, хотя понятия не имела, кто проводил этот обыск и что искали.

Мы выбрали скамейку у фонарного столба и сели. Убедившись, что за нами не следят, мамуля сунула руку в карман пальто.

— Вот письмо. И две фотографии. Ирина перевела письмо на русский.

Мамуля протянула мне фотографию человека в морской форме, сидящего за столом с сигаретой в руке.

— Вот таким был твой папа, когда мы встретились. На обратной стороне поставлена дата, сорок седьмой год, но он нисколько не изменился.

Я смотрела на лицо человека, которого любила мамуля, и по моим щекам катились слезы. Мой папа. Наконец-то у меня есть отец.

— Посмотри, — сказала мамуля, — те же темные волосы, даже брови точь-в-точь твои. А погляди сюда, — она показала на ямочку посредине подбородка, — такая же, как у тебя.

Потом она дала мне вторую фотографию. На ней тоже был папочка, но сильно постаревший и пополневший. Он стоял перед письменным столом в очень яркой рубашке, выпущенной поверх брюк.

— А вот такой он теперь. По-моему, он и сейчас очень интересный мужчина.

Я молча кивнула. Я не могла говорить, я не могла оторвать глаз от его лица. Папа. Папочка! Если бы мне хоть раз прикоснуться к его лицу...

— Я люблю тебя, — шепнула я человеку на фотографии.

Мамуля протянула мне свой носовой платок.

— А вот письмо. Оно адресовано мне, но ты увидишь, что оно и для тебя.

12 сентября 1973 года

Моя дорогая Зоя,

Не могу поверить, что и спустя столько лет великая держава видит в нас угрозу и причиняет горе нашей дочери, обязанной своим рождением нашей огромной любви. Мне уже семьдесят пять, жизнь прожита. Впереди — очень короткая дорога.

Я никогда не забуду ту восхитительную ночь после Дня Победы, когда ты лежала в моих объятиях и когда была зачата Виктория. Мы решили тогда, что, если родится мальчик, мы назовем его Виктором, а если девочка — Викторией, в честь великой победы, одержанной народами мира. Мы никому не причинили зла, мы только любили друг друга. За что же на нас обрушила свою злобу могущественная политическая организация или правительство? И уж, конечно, бремя этой ненависти не должно лежать на Виктории, невинном дитя нашего союза.