По невидимым следам - Матвей Наумович Медведев

Но оказалось, не на допрос. Ее ввели в длинную мрачную комнату. Маша окинула ее взглядом и побледнела. На стенах висели плетки. Мелькнуло в голове: «Сейчас будут пытать!»

Гестаповцы кинули ее на скамью лицом вниз. Свистнула плетка. Маша потеряла сознание…

Очнулась на полу. По голым ногам кровь течет. Икры почернели, вздулись. Боль нестерпимая. Фашистские палачи били девушку так зверски, что у нее на ногах лопнули кровеносные сосуды.

Опять повели на допрос. Снова те же вопросы: знаешь ли ты Сергея? Собиралась ли уходить в Ленинград?

Уже не было сил говорить. Маша лишь отрицательно качала головой.

В комнату ввели какую-то женщину. Она о чем-то стала говорить. Маша не видела ее лица — незнакомка стояла чуть поодаль. Один раз ее назвали по фамилии: Воронцова. О чем говорила она — Маша не вслушивалась. Не до того было. После истязаний она никак не могла прийти в себя. Только повторяла одно и то же: «Я ничего не знаю».

Гестаповец сделал знак, и женщину увели. А взамен привели высокого белокурого парня. Поставили прямо перед Машей — смотрите друг на друга. Лицо у парня было в крови. Видно, его тоже пытали. Но парень старался держаться мужественно. Упругий завиток волос падал ему на глаза, мешал глядеть. А убрать было нельзя — гестаповцы не позволяли даже поднять руку.

Это был Сергей, тот самый, о котором допытывались фашисты у Маши.

— Кто это? — спрашивали у нее, тыча пальцами. — Партизан?

— Не знаю! Не знаю! Не знаю!

Ничего не добившись, палачи отвели Машу в камеру. На полу она нашла кружку с водой. Попила. Немного легче стало.

Кончался второй день ее пребывания в гестаповском застенке. Под вечер дверь отворилась, и в камеру втолкнули женщину. Она опустилась на койку рядом с Марией. Заплакала. Заругалась.

— Ты кого это так? — спросила Маша.

— Верку, сестру мою родную. Это она наговорила и на тебя, и на меня, на всех. Ой, что-то теперь с нами будет? Я только что тиф перенесла, совсем еще больная, слабая. Фрицы меня прямо с постели стащили У меня ребенок грудной дома совсем один остался. Ой, что-то с ним будет? А с нами?

— У тебя все лицо в крови, — сказала Маша.

— Все равно, пусть, — ответила Галина.

— Дай вытру, — сказала Маша. Она уже совсем успокоилась. Все-таки вдвоем — не то что одной, не так страшно. — В кружке вода есть — попей. Возьми себя в руки.

Галина стала рассказывать.

…Ее везли в одной машине с Сергеем.

Сразу же начался допрос: «Где партизаны? Ты знаешь, где их лагерь?»

— Нет, не знаю!

Били по лицу. Тыкали кулаками в подбородок, так, что лязгали зубы. Таскали за волосы.

«Твоя сестра сказала, что ты все знаешь, а ты не говоришь. Не хочешь?» — «Но я же ничего действительно не знаю». — «Врешь! Мы заставим тебя говорить».

Увели в комнату, где висели плетки, велели задрать платье: «Выше, еще выше! Хочешь, чтобы мы это сделали сами?»

Стали бить по голому телу. Галина насчитала семнадцать ударов. Потом потеряла сознание…

Через день Марию и Галину гестаповцы выпустили. Взяли с каждой расписку:

«Этим я обязуюсь под присягой, что никому не скажу, о чем меня здесь спрашивали. Я знаю, что немедленно буду арестована, если не выполню этого обязательства».

Когда Маша вернулась домой, мать, увидев ее, заплакала. Заплакала и Маша. Только отец молчал хмуро. Понимал — слезами не поможешь. Два дня Маша совсем не выходила на улицу — отлеживалась. На третий — встала, постирала белую курточку, отмыла с нее следы крови. Яков Иванович спросил осторожно:

— Ну как, дочка, пойдешь со мной опять мороженым торговать?

Маша молча кивнула.

Повезли к рынку тележку.

В первый же день произошел инцидент.

Отпуская мороженое, Маша услышала, как кто-то за ее спиной произнес:

— Тебя выпустили?

Оглянулась — стоит какая-то женщина в платочке, кривит в улыбке рот. В голубых глазах мелькает что-то ехидное, нахальное.

— Выпустили, — поняв, кто перед ней, ответила Маша. — Не вышло, как они хотели. Видишь, жива, здорова, не повесили.

И, не утерпев, добавила:

— А вот тебя повесить следует. За твой длинный язык.

— Ну, это мы посмотрим! — проговорила женщина, и в тоне ее послышалась угроза.

На другой день Маше снова довелось очутиться в гестапо.

— Ты почему угрожала Воронцовой?

— Воронцовой? Да я ее не знаю. Даже в глаза никогда не видала.

— Врешь! Она покупала у тебя на рынке мороженое, а ты сказала ей, что ее следует повесить.

— Не говорила я этого.

— Вот показания самой Воронцовой: «Дочь продавца мороженого, подавая мне мороженое, сказала, что за такие разговоры, которые я вела в СД, меня следует повесить, так или иначе, ко через пять дней меня похоронят. При этом высказывании присутствовало три-четыре человека, которые не понимали слов продавщицы мороженого, так как это были финны, а девушка говорила по-русски». Ясно? Мы тебя отпустим и в этот раз, но смотри…

А двадцати пяти молодых гатчинских патриотов в это время уже не было в живых.

…Их выводили из подвалов во двор, подгоняя прикладами автоматов. Солнце только всходило. День обещал быть теплым. Гестаповцы окружили всю группу и повели, обессиленных от пыток, окровавленных, падающих. Путь был недалек — прямо в раскинувшийся поблизости парк. В тот самый, в который они не раз приходили гулять, наслаждаться его красотой.

Они прошли под каменной аркой ворот с надписью на медной доске «Сильвия» и декоративной маской, изображающей лицо фавна. Фавн смотрел на них, как смотрит на каждого входящего в парк, но на этот раз, казалось, с гримасой боли и удивления. Сразу от ворот, в глубь парка, вела длинная и прямая как стрела аллея. Она сужалась вдали воронкой, и там, в конце аллеи, все было наполнено восхитительной акварельной голубизной. Жемчужно сверкала роса. Парк был наполнен птичьим щебетом.

Но пленников не повели по этой аллее. Их заставили тут же свернуть налево и остановиться неподалеку от ворот, возле старой каменной стены. Затем гитлеровцы отошли на несколько шагов и подняли автоматы.

Они явно нервничали и торопились.

— Ахтунг! — скомандовал офицер.

— За нашу Советскую Родину! — громко крикнула Валя Дмитриева.

— Фойер! — в бешенстве заорал офицер. — Огонь!

Хлестнули, разорвав тишину, автоматные очереди. Умолкли и вспорхнули с ближайших деревьев птицы. Люди, стоявшие у стены, падали. Алые струйки крови потекли, пропитывая гатчинскую землю.

Подъехали грузовые машины. Гитлеровцы кинули на них еще не остывшие трупы, накрыли брезентом и повезли туда, где были вырыты ямы.

Снова все стихло в старой «Сильвии». Птицы, которых вспугнули выстрелы, вернулись на ветки и опять защебетали. Испаряя росу, взошло