Политология революции - Борис Кагарлицкий

Восставшие назвали себя Сапатистской армией национального освобождения (EZLN) в честь героя мексиканской революции генерала Салаты (а возможно, и в память «Армии Национального Освобождения», которой назвал свой отряд Че в Боливии). Правительство ответило массированными военными операциями, бомбардировками с воздуха и пропагандистской войной. Но повстанцы все равно добились успеха – не военного, а прежде всего политического.

На освобожденных территориях повстанцы построили амфитеатры, некое подобие греческой агоры, названные aguascaientes в честь места, где происходило собрание народных представителей во время мексиканской революции 1914 года. Европейская и индейская традиции, история и современность встретились в Чьяпасе.

Власти бросили на подавление восстания войска, разрушили некоторые aguascalientes, но не все. Население подвергалось репрессиям, повстанцы скрывались в горах. На весь мир стала известна база La Realidad в Лакандонской сельве. Рядом с этой деревушкой располагались «Генеральные казармы» повстанцев, здесь они обычно принимали посетителей.

Карательные меры правительства вызвали такое возмущение в Мексике и за ее пределами, что президент Эрнесто Седильо был вынужден прекратить боевые действия и начать с сапатистами переговоры, несмотря на очевидное стремление уничтожить их.

Идеология сапатистов – декларированный отказ от «авангардизма»: «Наша форма борьбы – не единственная; для многих она, быть может, даже неприемлемая. Другие формы борьбы существуют и заслуживают уважения. Наша организация не только не считает себя единственной революционной силой, но даже не претендует на роль самой передовой силы. Есть другие честные, прогрессивные и независимые организации. Сапатистская армия национального освобождения никогда не претендовала на исключительную роль. Но это единственная организация, которая возможна для нас. Мы поддерживаем все формы борьбы, которые могут привести нас к свободе демократии и справедливости».[414] Позднее, уже в столице страны, выступая на одной из центральных площадей перед многотысячной толпой, субкоманданте Маркос, идеолог движения, выразился еще более поэтично. Обращаясь: к Мексике, он говорил; что сапатисты «пришли не для того, чтобы говорить, что тебе делать, не для того, чтобы вести тебя куда-либо за собой, мы пришли, чтобы скромно и с уважением попросить тебя о помощи».[415] Свою борьбу сапатисты рассматривали как часть широкого движения, разворачивающегося не только далеко за пределами Чьяпаса, по всей Мексике, но и в масштабах всего мира.

Отсюда вытекала и необходимость комплексной, многоуровневой и многоплановой стратегии. «Мы считаем, что революционные преобразования в Мексике зависят не только от вооруженной борьбы и не только от мирных выступлений. Они станут результатом действий, осуществляемых на разных фронтах и разными средствами. Речь идет о разных социальных формах организации, о разной степени участия, риска и самопожертвования. И результатом всего этого будет не победа какой-то партии, организации или альянса партий, предлагающих конкретные социальные программы, а создание нового демократического пространства, где будут совмещены различные социальные инициативы и политические требования».[416]

Субкоманданте Маркос подчеркивал, вполне в духе Розы Люксембург, преимущества спонтанности. Когда-то он вместе с несколькими другими молодыми революционерами направился на юг Мексики, чтобы – в соответствии с идеями Че – создать там партизанский очаг. Однако жизнь в Чьяпасе среди индейцев многому научила революционных интеллектуалов: «Приучаешься к спонтанности, когда живешь здесь на грани войны, хотя обнаруживается, что совсем без планирования тоже не обойтись».[417] Революционное «слово» становится не прологом «дела», а его частью, рефлексией революционного действия. Именно эта новая форма политической речи поразила и привлекла людей с самым разным уровнем образования, политическим: и жизненным опытом. Она оказалась эффективна против изощренных форм современной государственной и коммерческой пропаганды, телевизионной лжи, рекламы и постмодернистских дискурсов.

На весь мир было объявлено, что социализм мертв, пишет Маркос. «Но далеко не все прислушиваются к голосу отчаяния и слабости. Не каждый бросился в объятия безнадежности. Большинство продолжает борьбу, люди не могут согласиться с логикой победителей, ибо видят нищету и горе побежденных. Они слышат другой голос, идущий не «сверху», а «снизу», из глубины сознания индейского народа р горах, голос, зовущий бороться за справедливость и свободу, голос, продолжающий говорить про социализм, про надежду... единственную надежду на этой земле».[418]

Восстание сапатистов оказалось «первым вооруженным выступлением против неолиберализма», первым «восстанием против глобализации».[419] Уже потому оно сразу получило огромный резонанс по всему миру. Летом 1996 года сапатисты провели в «Первую межконтинентальную встречу в защиту человечества и против неолиберализма». Журналисты оценили это как «одну из самых странных международных конференций в истории». Меньше всего Маркос и его сторонники стремились создать какой-то новый Интернационал. Они больше слушали и наблюдали. Публика была крайне разношерстной – от революционных активистов до кинозвезд и интеллектуалов, давно забывших про убеждения молодости. Тем не менее представители сапатистов видели в ,этом первый шаг для того, чтобы создать «сеть, координирующую различные формы борьбы и сопротивления».[420] В любом случае им удалось привлечь к себе внимание мира. Это не только защищало их от репрессий. Сапатизм стал политической модой, у него появились последователи в Европе. А главное, события в Чьяпасе дали толчок для антисистемных выступлений в самых разных точках планеты. Люди, которые раньше были недовольны поодиночке, чувствовавшие себя изолированными аутсайдерами, внезапно обнаружили, что составляют массу, могут – если будут бороться – стать реальной политической силой.

Встреча в Чьяпасе показала, что сапатистское движение, зародившееся вдали от центров западной «цивилизации», вовсе не является провинциальным или отсталым в идеологическом и культурном смысле. Сапатизм выглядел весьма убедительным подтверждением распространившихся среди западных левых в середине 1990-х идей коммунитаризма. «Показательно, что именно некоторые формы коммунитарности, сохранившиеся с древних времен, но все еще существующие среди индейцев юго-востока Мексики, стали важным элементом восстания в конце XX века, восстания, направленного против глобального неолиберализма, в защиту человеческого достоинства», – пишет мексиканский социолог Адольфо Гильи.[421]

В то же время события в Чьяпасе, как и другие кризисы 1990-х годов показали, что коммунитаризм не может заменить радикальной программы. Показательно, что идеи коммунитаризма объединяют как левых, так и правых мыслителей, отстаивающих моральные ценности сообщества под натиском обезличивающей и атомизирующей людей практики неолиберального капитализма. В таких условиях идеология и культура левых, естественно, становится коммунитаристской. Однако не коммунитаризм, а именно марксизм исторически оказался наиболее приспособлен для того, чтобы стать основой для выработки конкретных программ структурных экономических реформ. А без конкретной программы преобразований призывы к общности и солидарности могут остаться пустыми декларациями. Таким образом, коммунитаризм оказывается способен дополнить современный социализм, но не может заменить его.

Проблема сапатистского движения в том, что, став великолепным выразителем настроений и чаяний, распространенных среди населения индейского Юга, оно не могло достичь своих целей, не получив поддержку индустриального севера страны. В сущности, чем более полно выражало оно интересы угнетенных масс Чьяпаса, тем труднее ему было распространять свое влияние на другие штаты. С другой стороны, идеология сапатизма предполагала решение моральных задач политическими средствами. Вопрос о «достоинстве», о «признании индейских прав и культуры»[422] был для сторонников движения не менее важен, чем вопросы экономической и социальной политики. Более того, они были неразрывны.

На практике, однако, разные стороны и задачи борьбы увязываются не так легко, как в поэтической риторике Маркоса. Только широкая демократическая и социальная программа позволяет в перспективе разрешить возникающие противоречия.

Неоднородность мексиканского общества, в сущности, повторяет неоднородность современного глобализированного капитализма. Для сапатистов, однако, это вопрос не социологической теории, а практической политики. Необходимо превратить набор конкретных требований в «реалистическую программу формирующегося социального блока».[423] Объединить, скоординировать выступления городских индустриальных рабочих, специалистов постиндустриального производства, мигрантов, маргиналов, представителей неформального сектора и традиционные индейские общины – задача, без решения которой сапатизм не мог иметь политического будущего. Но помощь левым в данном случае оказывает сам современный капитализм, который в ходе своего развития естественным образом формирует у всех этих групп схожие интересы.