Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– Все… так и есть, генерал-полковник!

– Но ведь это почти слово в слово то, что вещаете вы. Вы уже видели эту штуку?

– Помилуйте, господин генерал-полковник!.. – подчеркнуто вежливый голос полковника дрожал от возмущения. Он действительно никогда не держал в руках ничего подобного.

– Тогда как объяснить, что вы говорите в точности по написанному?

– Просто потому… – подыскивая ответ, полковник скроил такую гримасу, которая придала ему сходство со страдающей запором овчаркой. Но выход нашелся. – Потому что это правда! – пафосно протрубил он. – А правда бывает только одна, господин генерал-полковник!

Командующий поднялся, его густые брови поползли вверх.

– Если я последую вашим советам, то сделаю именно то, чего хочет враг. Следовательно, внять вашему предложению невозможно. Правда все или нет, но изменить ничего нельзя!

Полковник побелел как мел от незамысловатой солдатской логики, в которой начисто отсутствовало разумное начало. Невозможно?! Он почувствовал, как пол под ногами пришел в движение. И хотя знал наперед, что все бесполезно, предпринял еще одну вялую попытку.

– Колебаться простительно, – тихо молвил он, – если поступок правильный, поскольку…

– Откуда мне знать, что правильно? – перебил его генерал-полковник. – Откуда мне знать, что у руководства на уме? Не смешаю ли я их планы? Нет, я не могу и никогда не ослушаюсь приказа.

Книфке пожал тонкую руку, которую ему протянули, вялую и безвольную, и молча поклонился. Он не понимал командующего. Ведь надо только… Полковнику представлялось, что все легко и просто, до смешного, – как груз на чужих плечах. Книфке удалился. Генерал-полковник остался один. Он сидел, подперев рукой голову. Усталость, бесконечная усталость навалилась на него. За последние два месяца его плечи сильно ссутулились. Когда-то в мирное время он командовал моторизованным полком. Это была его последняя полевая должность. Потом его назначили командующим 16-го танкового корпуса, а позже – начальником штаба 10-й армии в подчинении сильного и железного Рейхенау и в конце концов замначальника Генштаба сухопутных сил. Вечный подручный, неизменно в тени сильнейшего… И вот ему вверили 6-ю армию. И направили в Сталинград, но даже здесь он не научился твердости, а плыл по течению, позволяя начальнику штаба собой помыкать.

Поступок, которого сейчас от него ждали, сулил спасение, но вместе с тем означал открытый мятеж против Гитлера. Чтобы на такое решиться, требовалось недюжинное мужество или не меньшая порция малодушия. Паулюс не обладал ни тем, ни другим. Он не был ни героем, ни подлецом, возможно, не был даже солдатом. Слабак, самый заурядный слабак, как все остальные; слишком немощный, чтобы нести груз ответственности, который возложила на него жестокосердная судьба. Под тяжестью этого груза он медлил и закрывал глаза на происходящее вокруг. Убеждал себя, что в ответе не он, а тот ужасный человек в Берлине, отдающий приказы. За эти приказы он цеплялся, они служили ему точкой опоры, уберегали от поступков, совершать которые было страшно. Закрывая глаза, он не замечал, как от ватного безволия сердце его обращалось в камень, не желал видеть, как его бесхарактерность обрекала на бессмысленную смерть сотни тысяч людей, не понимал, что долг его не там, где он ищет.

Так он стал виновным, виновным перед собственным народом.

Бройер устроился на нарах рядом со стонущим раненым. На рассвете его вырвали из глубокого забытья голоса. Он сел в кровати. Через мутное стекло внутрь пробивался серый свет. Взгляд скользнул на соседа. За ночь руки его унялись, хрипение утихло. Восковой нос торчал над стеклянными глазами. Капитан был уже на ногах и с заспанным лицом слушал доклад одного из часовых.

– Они шли всю ночь… И до сих пор еще подтягиваются. Все из сорок четвертой!

Бройер увязался за капитаном и выскользнул на улицу. Русская артиллерия снова грохотала. Осторожно, крадучись, они выбрались на дорогу, что пролегала в двух шагах от блиндажа. По дороге брели солдаты, большими и малыми группами, – безразличные ко всему и изможденные, они не обращали внимания на рвущиеся снаряды и на воронки, которые образовывались в местах их падения. На моторизованную технику ни намека. При себе мужчины имели только личное оружие, кто-то волочил пулеметы, другие – санки с ранеными. Мимо прокатилась противотанковая пушка, которую тянули солдаты, будто в упряжке. Капитан стал задавать людям вопросы. Никто не отвечал. Наконец показалась небольшая колонна, на вид более свежая. Возглавлявший ее лейтенант представил полный отчет.

– Мы из сорок четвертой. Велоэскадрон!

– И куда направляетесь?

Лейтенант пожал плечами.

– Куда-нибудь… Не знаю. Наверное, в Сталинград, в город – куда же еще.

– Ясно, а что с фронтом?

– С каким фронтом? За нами никого. Мы последние!

Караван терялся на востоке. Его путь был усеян мертвыми и ранеными, о которых больше никто не заботился. Еще какое-то время появлялись поодиночке отставшие от своих частей – последние капли большого потока, потом дорога опустела и воцарилась тишина. Лицо капитана сделалось белее мела.

– Вот дерьмо, – буркнул он, – влипли мы, ничего не скажешь!

Бройер понял: пора выдвигаться к своим людям, которые ушли с Факельманом.

В дальнем конце балки капитан Факельман и вправду наткнулся на полосу блиндажей, которая тянулась под прямым углом к основной линии фронта и примерно метров через восемьсот впадала в более широкую боковую лощину. Здесь квартировалась мостостроительная рота, и сейчас она пребывала в сильном возбуждении. После недолгих препирательств Факельман подселил-таки половину своих людей в блиндажи. Другие вместе с солдатами из стройбатальона разместились на позициях, представлявших собой убогие вырытые в снегу ямы на окраине балки. Сменяли друг друга каждые два часа, и потому всем удалось этой ночью худо-бедно поспать.

Командир стройбатальона – майор запаса, солидный седовласый мужчина с тонкими чертами лица (в мирное время, как выяснилось, профессор технического университета) – встретил капитана с чувством, в котором к возмущенному ропоту примешивалось облегчение.

– Вы только взгляните на мой батальон, – жаловался он, протирая очки в золотой оправе. – Нас было шесть рот… почти тысяча человек. Опытные специалисты, проверенные, незаменимые люди – каждый на вес золота. И что с нами сделали? В начале января надумали использовать как пехоту. Превратить моих стариков в пехотинцев! Семнадцать из них замерзли в первую же ночь. Назад я привел едва ли половину, и вот мы возвращаемся, а вся техника и инструменты раскорежены бомбами, кругом только кучи железа. Дорогостоящая аппаратура, спецприборы – все уничтожено! Адъютант мой, раньше он в Вене советником по строительству работал, истинный светлоликий австриец… не вынес такого кошмара и застрелился.

Старик провел по глазам дрожащими руками.

– Теперь вот здесь окапываемся, восемьдесят человек… Все, что у меня есть. Остальные ушли, погибли, ранены, замерзли, умерли с голоду, переведены в другие части… А позавчера является один подполковник, хмырь этакий, ни бе, ни ме не в состоянии сказать, – вы такого брата тоже, небось, навидались. Фронт, дескать, прорван! Удерживайте позиции до последнего солдата! И смылся… А мы кукуем тут, ничего не слышим, ничего не видим, без понятия, что творится справа и слева. Ни врача, ни телефона, ни продовольствия… Но позиции извольте держать! До последнего человека! Помилуйте, ведь это чистой воды безумие! Где здравый смысл? Это вообще по-человечески? Вот сатана, вот сатана!

Последнее восклицание Факельман слышал от старика еще часто, не слишком задумываясь над тем, кого тот, собственно, имеет в виду.

Ночь прошла спокойно. Но с рассветом минометные разрывы подобрались к балке. То и дело над головами щебетала дошедшая издалека пулеметная очередь. Утром Факельман разыскал инженера-подполковника, с остатками своей части тот квартировался неподалеку, в большой лощине. Это был сморщенный человечек со злыми глазками и короткими, как у ежа, кривыми ножками. Люди прозвали его Дымовой шашкой, говаривая “в заду запал, окрест угар!”. Подполковник принял гостя в комфортабельном блиндаже, в сквернейшем расположении духа.