Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– И как вы, собственно, это себе представляете, дражайший? – сказал он с сочувствием. – Ведь русские не дураки! Думаете, они не готовы к такого рода безумствам? Допустим, вам удастся прорвать линию… Но прошагать пешком триста километров по глубокому снегу при минус тридцати, да еще в нашем состоянии… А где взять продовольствие для многонедельного марш-броска? Нет, дорогой мой, эту сумасшедшую затею лучше оставьте и не морочьте людям голову.

Но Фрёлиха, казалось, ничто не могло смутить. Он только азартно потер руки.

– Все продумано и просчитано! Немного везенья, и дело наверняка выгорит.

Он приступил к изложению плана. Вскоре и Бройер оторвался от брюк и стал внимательно слушать. Они укроются в окопах и пропустят танки противника. Потом с помощью русского офицера и двух его помощников разыграют транспортировку пленных… Хм, идея не такая уж блажная. Бройер вскочил и заметался по блиндажу. В безлюдном тылу захватить грузовик и причалить к своим рубежам в качестве пополнения. Господи, это же реально! Вот он выход! Бройеру вспомнились секретные донесения о немецких спецгруппах, которые, переодевшись в русскую форму, проделывали в тылу врага невероятные штуки. Если не случится ничего непредвиденного, на все про все уйдет двадцать четыре часа. Сложностей не должно возникнуть ни с продовольствием, ни с чрезмерной физической нагрузкой… Фрёлих говорил медленно, взвешивая каждое слово. И Бройер дивился, с какой прозорливостью зондерфюрер продумал даже малейшие детали. Его охватило лихорадочное волнение.

– А горючее? – прохрипел он.

– На триста километров должно хватить. В каждом русском грузовике есть запасная бочка.

Дрожащая рука Бройера скользила по оперативной карте.

– Только не на запад, – выпалил он, задыхаясь. – Это безрассудно, там они начеку. На юго-запад нужно… вот сюда, видите… К Ростову! Там никто не ждет. Да и места эти мне знакомы.

Неожиданно он побледнел.

– Нет, – сказал он упавшим голосом, – ничего не выйдет. Все вздор… Ведь потребуются документы, Фрёлих, без бумаг никуда!

– Мы это с Назаровым уже обсудили, – спокойно заявил Фрёлих. – Подполковник все состряпает. Как оно должно выглядеть, для него не секрет. Одна бумага о транспортировке пленных в штаб Донского фронта, другая о подкреплении. Печать подделаем химическим карандашом.

Бройер недоверчиво покосился на русского, который как ни в чем не бывало безучастно сидел на скамье и рассматривал сложенные руки.

– А что он обо всем этом думает? Он вообще готов участвовать?

– Разумеется, готов! Ему ведь тоже нечего терять, но выиграть можно все… И по его мнению, дело выгорит.

Волнение обер-лейтенанта усиливалось. Все вокруг кружилось, язык едва повиновался. Другой мир, с которым он простился навсегда, нахлынул неумолимым вихрем с новой силой, сметая на своем пути все – любые сомнения, любые преграды, а также обязательства, связанные с долгом и товариществом. Бройер схватил зондерфюрера за плечи.

– Фрёлих, – заикаясь, проговорил он, – послушайте, Фрёлих… Обрести свободу… вырваться из этого ада… Снова жить… Да, мы будем жить!

Оставалась одна забота – уложиться с подготовкой в срок. Не теряя времени, Бройер схватил карандаш и стал корпеть над печатью. За образец взяли герб с советской монеты. Обер-лейтенант перевел изображение на влажную промокашку. Пробные оттиски с этого негатива выглядели очень правдоподобно.

Вернулись Гайбель и Херберт и тоже выслушали план. Толком даже не разобравшись, приняли его без возражений. Но когда Гайбель услышал, что им придется устраивать облавы, отнимать у людей оружие, одежду и даже жизнь, он задрожал всем телом, а детские его глаза сделались большими и круглыми. Позже к ним присоединился майор Зибель, уже посвященный Фрёлихом.

– Господа, если все получится, пожизненный полный пансион в моем поместье парню будет гарантирован. Переведите ему! – сказал Зибель и похлопал здоровой рукой русского по плечу. Тот посмотрел на майора преданными глазами ньюфаундленда и беззвучно улыбнулся.

Глава 3

Виновен перед собственным народом

Дни летели в горячке. Лица сделались пепельно-серыми, глаза огромными и запавшими, как у людей, над которыми навис топор палача.

Подполковник Унольд, чья миссия при штабе армии завершилась, иногда еще метался от блиндажа к блиндажу, разыгрывая исступленную деятельность и бросая направо и налево замечания, едкие и совершенно необоснованные. Но большую часть времени он валялся на походной кровати и хандрил – тут же рядом лежал пистолет, неизменная бутылка коньяка и фотография жены, по которой скользил его влажный взгляд. Какое-то время он снова жил надеждой. Ибо случилось чудо. На западе образовался новый фронт, он пролегал вдоль балки Гончары и железнодорожной насыпи вниз до самой Песчанки. Площадь котла сократилась на две трети, но стенки его ненадолго опять окрепли. Русские преследовали остатки западных соединений, бежавших через Дубининский и Питомник на восток, они не торопились и даже испытывали легкое удивление – уж больно бешено сопротивлялись отдельные части немцев, рассеянные то тут, то там, – но настоящий сюрприз ждал 17 января, когда они напали на новый фронт. Здесь окопались преимущественно резервы Волжских дивизий, которые только сейчас впервые почувствовали за спиной врага. Позиции так и не укрепили (запоздавшее распоряжение Унольда так и осталось на словах), но местность имела преимущества, и хорошо вооруженные и пока еще обеспечиваемые скудной провизией солдаты сражались с отчаянным мужеством. На протяжении двух дней они отбрасывали назад вражескую пехоту. Потом терпению русских пришел конец. В массовом порядке они подтянули танки и артиллерию, подключили целые звенья штурмовиков и пробили брешь во фронте. И вот противник уже под Ежовкой. Грезы, охватившие всех ненадолго, развеялись. Унольд это знал, а другие из штаба догадывались. Только в дивизионном блиндаже, у начальника разведки, еще теплилась лихорадочная надежда – такая часто посещает чахоточных в последние дни болезни.

Утром 21 января Гайбель вернулся с раздачи пайков. Его лицо, взамен привычной заторможенности, на этот раз выказывало оживление от волнующих вестей.

– Сегодня начнется, господин обер-лейтенант! Капитану Факельману поручено собрать из остатков штаба оперативную группу. Около полудня прибудут грузовики. Снимаются все, здесь остаются только повар, ординарец подполковника и фельдфебель Шнайдер.

Новость разорвала висевшее в воздухе напряжение – так разряжает духоту первый раскат грома, предвещая приближение грозы. Бройер и Фрёлих смотрели друг на друга. Вот он – шанс!

– А офицеры? – крикнул Бройер. – Они тоже едут?

– Не знаю, господин обер-лейтенант, – озабоченно пробормотал Гайбель.

Бройер выскочил на улицу. В блиндаже начальника штаба шел разговор. Бройер, не постучавшись, распахнул дверь. Увидел склонившихся над картой Унольда, полковника медицинской службы доктора Штейнмейера, майоров Кальвайта и Зибеля. Они испуганно дернулись, словно застигнутые с поличным фальшивомонетчики.

– Ну, кто там еще? Какого лешего! – рубанул Унольд. – Что-нибудь срочное? Если нет, тогда, прошу вас, зайдите позже!

Бройер стоял за дверью и ждал. Его пальцы барабанили по дощатой стенке. Из блиндажа доносился возбужденный шепот. Наконец дверь открылась. Скупо кивнув, мимо пробыстрил ершистый доктор, следом за ним – Кальвайт и Зибель. Лицо Кальвайта утратило свежесть и беззаботность былых дней; мысли его, казалось, витали где-то далеко – он даже не заметил (разумеется, не со зла), как ожидающий приема офицер отдал ему честь. Только Зибель остановился. Покусывая верхнюю губу, снизу посмотрел на обер-лейтенанта.

– Странные дела творятся, Бройер. Ничего не попишешь.

– Да что стряслось, господин майор?

– Стряслось? – Зибель усмехнулся. – Нас эвакуируют… доктора, Кальвайта и меня. По приказу армии.

Зибель отвел в сторону насупленный взгляд, губы его дрожали – всем своим видом он напоминал мальчишку, которого выпороли за содеянную шалость. Вот он – молодой солдат, уже майор, с деревянной рукой и Рыцарским крестом. Широкое залитое краской лицо, нос чуть вздернут, из-под пилотки выбиваются непослушные волосы. Солдата душит гнев, и единственное его желание – вернуться в Германию и спросить по счету. Он полон решимости. Но вспомнит ли он о своем намерении теперь, когда столь многое изменилось? Или выйдет к микрофону и затянет песню о том, как “героически сражались под Сталинградом с верою в фюрера”, а после, приняв командование батальоном, снова отправится на фронт и забудет все, что здесь видел?