Северный Удел - Андрей Кокоулин

Ночь. Все еще ночь.

И неоткуда ждать помощи. Все, Бастель. Все.

— Вот чего не отнять, — сказал появившийся в зале Шнуров, — в женщинах высокой крови все-таки видна порода. Ножки точеные, грудки славные. Даже жалко, что мертвые. Смотрю на сестрицу вашу — красотка.

Он подождал моей реакции. Не дождался.

— Знаешь, Кольваро, — сказал он, — я не дам тебе легкой смерти. Испытаешь «пустую» кровь на себе. Жуткое зрелище вообще-то. Я этого не люблю, все забрызгают, звери эдакие, ни капельки в теле не оставят, поэтому — прощайте!

Шнуров взялся за створки, поглядел на застывших «пустокровников».

— Убить их, — приказал он.

И весело засвистел, удаляясь.

Глава 23

«Пустая» жилка стиснула мое горло.

Мушки в глазах. Холод в груди. Отнимаются пальцы.

Да, это в привычках у палачей — начинать с малого, длить удовольствие. Кожа, суставы, мелкие кости, второстепенные сосуды. Все это ломается, лопается, прижигается медленно, с расстановкой, со знанием дела.

Жертва должна чувствовать свой распад, смотреть на свою кровь, украшающую брызгами стены, в идеале — кричать и биться в ужасе.

Ничего-ничего. Ждите. Я сейчас тоже начну…

Справа тоненько вскрикнул государь-император, и что-то липкое, теплое попало мне на лицо, на губы. Солоноватое.

Кровь.

Через мгновение щупальца «пустых» жилок ввинтились и в меня.

Больно. Гуафр! Тяжело, тошно, подышать бы, глотнуть воздуха. Нет воздуха. Сплюнуть кровью. Все. Может, действительно встречусь сейчас с родными?

Смерть — как черный росчерк, черта…

Подведем черту под Бастелем: был, старался, не преуспел. Разбили в пух и в прах. На что ты надеялся, мальчик?

Ни на что. Умира…

Кажется, на какое-то время я потерял сознание. Возвращение в реальность было похоже на популярные одно время гальванические опыты — очнулся, дрыгнул ногами, будто поднесли провод с искрой. Затем включили тусклый свет для одного глаза.

Странно, подумалось мне. Жив? А росчерк? Он привиделся или нет?

Тяжело, черт. Недоубит. Какая-то дурно пахнущая ткань лезла в рот, что-то упиралось в ребра и давило на пах. То, что виделось глазом, имело сходство с лаковыми паркетными плашками и ножками стульев. Кажется, я там же, где раньше. Зал. Зал — это уже хорошо.

Кое-как высвободив левую руку, я с трудом выполз из-под тяжелого, навалившегося на меня тела. Здоровый же детина. Нет, чтоб упасть в сторону.

Ногу — раз, ногу — два.

«Пустокровник», словно отчаявшись меня задержать, мягко опрокинулся на спину, подставив свечам угрюмое лицо. Мертвый: низкая кровь проступила дохлыми жилками.

А второй?

Я повернул голову.

Второй лежал рядом с государем-императором, по-свойски забросив ему руку на плечо. Тоже мертвый.

Нет, подумал я, черный росчерк мне не привиделся. Он был. Он пришел…

Я вывалился из зала, зацепив рукой ремень беспечно валяющегося карабина.

— Господин полковник.

Огюм Терст не ответил мне.

Он сидел на стуле, упираясь желтоватой щекой в плечо. В месте ранения сюртук напитался кровью. Пепельные жилки укорачивались, распадаясь.

— Господин полковник.

Я опустился рядом с ним на пол.

Что я мог сказать мертвецу? Господин цехинский божок, вы побили рекорд по пребыванию на той стороне. Господин Терст, даже на грани смерти вы выждали момент и спасли меня и, возможно, государя-императора, оставив удар напоследок. Господин учитель, я благодарен вам и буду помнить вашу науку. Простите за «Фатр-Рашди», наставленный вам в лицо.

Наверное, он бы улыбнулся моим словам.

И непременно покачал бритой головой: «Долгое прощание, Бастель, это слабость. Привязанность, черные мысли, ошибки…»

— Простите, Огюм, — сказал я уже вслух и поднялся.

Ночь в окнах чуть-чуть посерела.

Два часа? Три? Сколько я был в беспамятстве?

Мимо сложенных рядком трупов, мимо сдвинутых столов, сквозь пляшущие тени я прошел к лестнице, спустился по ступенькам, усеянным древесными щепками и трухой, к парадным дверям. Всюду лежали куски панелей и досок, совсем недавно составлявшие нашу фамильную, старомодную мебель и оконные щиты.

Разгром. Разруха. Черные дыры окон.

Я передернул затвор на карабине.

Выломанные, пробитые телами створки. Широкое крыльцо со следами сажи в виде человеческих ступней под оставленной на перилах лампой.

Кто оставил? Шнуров? Мальцев?

Впереди догорали костры. У флигелей еще полыхало, а в центре уже лишь поплескивало редкими язычками. Багровым цветом наливались под ветром угли.

Я споткнулся о мертвого жандарма и чуть не упал.

Боль, злость, ненависть, слабость заставили меня зажмуриться и на мгновение поймать перила пальцами.

Бастель, мы вчистую проиграли.

Кровь и трупы. Всех, всех отняли у меня. Матушку и сестру. И Катарину. Все мертвы. Государь-император. Сагадеев. Штальброк. Терст. Тимаков. Мертвы.

Конец империи.

О, как бы мне хотелось сойти с ума. Сумасшедшие беззаботны и живут в том мире, в каком захотят. В моем мире все были бы живы и радовались. Не хотите ли чаю, Николай Федорович? Ах, Анна-Матильда, если с вашими пирожками…

Я стукнул костяшками пальцев в холодный камень.

И сморщился: больно. Что ж ты, Бастель, опять поветрие безволия? «Пока жив, делай, что должен» — сказал бы полковник.

Ну!

Я выпрямился и, вскинув карабин, одолел последние ступеньки. Скрипнул песок. Где ты, Шнуров?

Тихо. Ни лошадиного фырканья, ни скрипа кожи, ни дыхания.

Глаза ловили отсветы костров, слегка посветлела дорожка. Я осторожно переместился к балюстраде. Голая земля. Труп ребенка. Ямки. Тянет горелым.

Никого.

Я добрел до края дома, посмотрел на раскрытые северные ворота, на тоненько дымящие головешки, на сполохи от догорающей каретной и повернул обратно.

Нет Шнурова. Ушел. Куда только?

И Мальцев… Я видел его жилки, я знаю его хозяина. Такая оказалась тварь! А ведь я ни сном, ни духом…

Я скрипнул зубами и вернулся в дом.

Наверху, у бального зала, покачивалась, постанывая, невысокая фигура. Ходила, сбивая и топча свечи.

— Стой! — крикнул я, взяв ее на мушку.

Фигура замерла. Но ее тут же повело к стене, она воткнулась в нее плечом и со свистом втянула воздух. Дрожащие жилки потекли мне навстречу. Северная белесая кровь. Чуть-чуть изумрудных блесток.

Ночь Падения!

— Георгий, вы живы? — спросил я, заковыляв к фигуре.

— Жив, — кивнул Тимаков. — Мы победили?

Он сполз по стене на пол.

— Нет, мы проиграли, — я подал ему руку. — Поднимайтесь.