Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но более всего поразило меня, что о Севкином вторжении я узнал не от внука — от Веры. И вряд ли потому, что Платоша не придал значения новому знакомству мамы — он мне рассказывал и о менее значительных событиях. К тому же Севка для него был не просто человеком с улицы — доктор из моей больницы. Дяденька, к которому тайком от меня выбегала моя жена из-за свадебного стола. Почему он счел за лучшее не посвящать меня в эти события, происходившие в мамином-папином доме? Что двигало им, семилетним ребенком, первоклашкой?
И все же о Сидорове мы с ним беседовали, и не раз. После Вериного заявления о Севкином «положенном глазе», после моей попытки объясниться с Ларисой. Меня не только интересовало, часто ли бывает у них Сидоров и его отношения с Платошиной мамой. В конце концов, Платоша ничего такого не мог и не должен был знать. Небезразличным для меня было и впечатление, которое сложилось о Севке у внука. Что думал о Сидорове Платоша, маленький Стратилатов, хоть и носящий другую фамилию?
Увы, как говорится, и ах — Сидоров Платоше очень понравился. Оскорбительно для меня и непостижимо. Могли обманываться в Севке женщины, разглядеть в нем что-то недоступное мне. Но Платоша, чистое безгрешное дитя, который воспринимает еще мир один к одному, без уродливых искажений, приобретаемых с годами… Где были его глаза, его незамутненный разум, его, наконец, безотказная ребяческая интуиция? Его-то чем охмурил Севка?
Я не мог оставаться к этому безучастным, не мог допустить, чтобы отпетый негодяй калечил душу моему внуку. Едва не задохнулся от ненависти, когда узнал, что Платоша несколько раз гулял — как со мной! — с Сидоровым и даже побывал у него дома. Я сказал Платоше, что дядя Сева — гадкий, нехороший человек, что ничего общего у них быть не должно. Пошел, каюсь, на крайнее средство — пригрозил, что если он еще раз отправится с Сидоровым гулять или, того хуже, переступит порог его квартиры, я не стану приходить. Платоша насупился, обещал больше с Севкой не знаться, но я видел, что делает он это неохотно, не понимает меня и не одобряет. Расстались мы недовольные друг другом.
Тогда у меня и мысли не было, что Севка имеет на Платошу какие-то виды. Но изначально не верил я в Севкину привязанность к детям, его заигрывания с моим внуком расценивал однозначно. Сидоров ничего не делает просто так, без дальнего прицела, явно использует дружбу с Платошей, чтобы ближе подобраться к его маме. Обстоятельства, видимо, к тому вынуждали, Ларису кавалерийским наскоком не взять. Эх, знать бы, что подведет Платоша, не сдержит данное мне слово…
Был еще один человек, отношение внука к которому тревожило меня, — тетя Вера, дедушкина жена. Я хотел, чтобы Платоша и Вера, два дорогих мне человека, понравились друг другу. Расположить к Вере Ларису не в моих силах, но на Платошу я очень рассчитывал. В этом стремлении я был не одинок — Вера желала того же, чуть ли не подлизывалась к Платоше. Не для себя, я знал, старалась, для меня — прекрасно все понимала. Но продвинулась мало. Возможно, Платоша дома получал не лестную для нее информацию, может быть, ревновал он Веру ко мне, а скорей всего, переплелось одно с другим. Мои усилия сдружить их тоже особыми успехами не увенчались…
Мы с Верой жили хорошо. Одно из верных, точных слагаемых этого «хорошо» — потребность мужа и жены во взаимном общении, потребность делиться мыслями, впечатлениями. А главное — это когда интересно, небезразлично мнение близкого человека. Я ей рассказывал обо всем — как повелось у меня сначала с Валей, затем с Маргаритой. И Вера понимала меня. Не всегда соглашалась, но понимала, я видел, чувствовал. Я ее тоже понимал. Вера вообще плохо умела лгать — сразу выдавал ее предательский румянец. Она знала об этом, иногда по-детски закрывала ладонями щеки. Но не могу припомнить, чтобы когда-нибудь поймал ее на вранье, — повода не давала.
Мы жили хорошо, родственно, лишь изредка возникало у меня ощущение, что она как бы ускользает от меня. Не уходит, не прячется, а именно ускользает, не дается. Она страдала мигренями, когда прихватывало — ложилась, выключала свет, даже тихо работавшего телевизора не выносила. Иногда, особенно в первое время, мне казалось, что не столько она болью мается, сколько хочет почему-то отгородиться от меня. И — пунктик мой — связывал это с Севкой. Он сделался проклятием моей, моей с Верой жизни, каждую шероховатость в наших с ней отношениях я прежде всего приписывал Севке.
Его имя частенько звучало в нашей квартире. Не могло не звучать. Я рассказывал Вере о том, как прошел день, что случилось в отделении, а Севка был полноправным участником многих событий. И всегда при этом я испытывал какое-то двойственное чувство, словно в одном лишь его имени было что-то провокационное. Как ни уговаривал я себя, но все равно отказывался верить, что Сидоров оставил мою жену в покое. Если хватило Севке наглости прийти к ней в день свадьбы, что мешало ему навестить Веру в больнице, например? Никогда не спрашивал ее об этом, да и бесполезно было спрашивать, но не думать не мог. На один из самых мучительных вопросов — почему все-таки Вера искушала меня, первой призналась в любви и танцевала, когда сделал ей предложение, находился в такие минуты один ответ: спасалась мною от Севки, боялась его. Или себя?..
Два ведра на коромысле любви — ревность и верность. Оба слова, кстати, составляют одни и те же буквы — утеха для словесных вывертов в духе Андрея Вознесенского. Я не ревновал Веру к Севке. Это было нечто другое, но уж никак не менее мучительное, чем проказа-ревность. Иногда мне казалось, что лучше бы знать — пусть даже самое худшее, самое невыносимое, — чем терзаться неведением, подозрениями. Не думаю, что для обманутого мужа существуют какие-либо градации любовников жены — более достойный, менее достойный. Но подозревать, что к Вере может иметь отношение такое ничтожество, как Севка Сидоров, — тяжеленный крест.
Вера человек эмоциональный, однако надо отдать ей должное —
