Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

Увезли в морг — и дело с концами. И труп не вскрывали — специально интересовался у знакомого патологоанатома.

Но я не имел права расхолаживаться, терять бдительность. Вдруг, один шанс из тысячи, попадется на мою голову въедливый, толковый сыщик — не перевелись еще, может быть. Нельзя было допустить, чтобы хоть тень подозрения пала на меня. И следовало также учитывать не последнее обстоятельство, что Сидоров — не старая одинокая тетка, а его отец — величина в городе. Надеюсь все же, что Севкину смерть не сочтут национальным бедствием, правительственную комиссию по расследованию не организуют. У нас, к слову, чуть ли не с молоком матери впитывалась вера в безграничное могущество властей. Смешно сказать, но до сих пор, когда после сообщения о какой-нибудь грандиозной катастрофе диктор заявляет, что работает правительственная комиссия, испытываешь некоторое облегчение, зарождается надежда. Вплоть до того, что не исключается оживление погибших.

И все-таки возможные последствия не очень-то меня пугали. Куда страшней было решиться на преступление, сделаться убийцей. А избежать подозрений — это уже дело техники. Полагаю, что умный, сообразительный человек, если очень постарается, всегда изыщет способ остаться чистым перед законом. И алиби нетрудно устроить железное, и не наследить, и само убийство организовать так, что комар носа не подточит. Умудриться бы только содрать с себя кожу цивилизованной особи. Вооружаться вовсе не обязательно. Существует немало средств, разящих не хуже ствола или ножа. Знают о них не только медики, но и фармацевты, и химики, и вообще люди, знакомые со свойствами некоторых препаратов. В конце концов, можно и не химичить, бывают же и просто несчастные случаи — неосторожность, трагические стечения обстоятельств. Просто надо хорошо, крепко подумать…

Самым тяжким было — решиться. И я решился. Столько раз я в сердцах приговаривал Сидорова к смерти, но скажи мне кто-нибудь, что мальчишеские, импульсивные, срывающие злость и досаду посылы смогут воплотиться в реальность, лишь посмеялся бы. Свет должен перевернуться, чтобы нормальный, психически здоровый человек убил другого человека. Хуже того, не в запале убил — загубил хладнокровно, обдуманно. Ни Вера, ни Лариса, ни сам Сидоров, превративший мою жизнь в пытку, вряд ли сумели бы, даже все разом, опрокинуть этот пресловутый свет. Был только один человек, способный содрать с меня кожу, пробудить во мне зверя. Не человек — человечек. Мой маленький внук Платоша…

* * *

Я поймал себя на том, что как раз о Платоше, главном виновнике роковых событий, приведших меня к сегодняшней ночи, вспоминаю незаслуженно редко. Спасительная защитная реакция? Интуитивное желание пощадить себя, дать возможность умереть спокойно, не психуя?

Часто приходилось слышать, что к внукам у бабок-дедок особая любовь, ни с чем не сравнимая. И более трогательная, сердечная, чем к детям. Мне трудно сравнивать свои чувства к Ларисе-ребенку и Платоше, но что появление внука раскрасило мою жизнь новыми, не ведомыми раньше красками — это уж точно. Как справедливо и то, что тревога за слабенький, едва пробившийся стебелек неизмеримо острей. Ларискины болезни, горести, слезы так не пугали. Платоша сделал вообще, казалось, невозможное — заставил примириться с его отцом, моим зятем Иваном Сергеевичем. С чуждым и неинтересным мне — всегда был убежден, что и дочери, — человеком.

Далеко не последнюю, наверное, роль сыграло не только имя, но и внешнее сходство Платоши со мной. Сероокая Лариса больше походила на маму, внук же, темноволосый, как я, и темноглазый, унаследовал к тому же мои «азиатские» скулы. Кровинушка. И общаться с ним было интересней, чем когда-то с Ларисой, — мужичок ведь, более мне доступный и понятный.

Я очень надеялся, когда жена забеременела, что родится сын. Валя хотела девочку, обрадовалась Ларисе, обещала, смеясь, что будет рожать, пока не подарит мне сына. Молоденькие папа и мама, студенты еще, мы мечтали родить много детей, уж никак не меньше трех. Представляли, как соберется когда-нибудь за нашим столом большая, веселая, шумная семья, дети, внуки, правнуки, и мы будем восседать во главе его — гордые, счастливые, умиротворенные, патриархи. В реальности все оказалось куда сложней. Обычная история. Не один год мыкались без квартиры, не вылезали из долгов. Ларискины болезни, неустроенность — не до второго ребенка. Потом все как-то наладилось, но уже страшновато было начинать по новому кругу — только-только зажили по-человечески. Правда, незадолго перед смертью Валя несколько раз заговаривала, что неплохо бы купить Ларисе братика. К счастью, не купили — что делал бы я, оставшись с двумя детьми, второй совсем маленький? Хотя, если бы Валя забеременела, не поехали бы мы в Адлер, не заплыла бы она далеко в море на желтом матрасе…

Не стало какой-то Вали Стратилатовой, жены какого-то Бори Стратилатова, исчез один человечек-муравей с лица планеты Земля, один из нескольких миллиардов. И вместе с ней не стало меня, прежнего, Ларисы, прежней, всей жизни, прежней. Не уплыви Валя, была бы совсем другая жизнь, без Маргариты, без Веры, без — убежден — Ивана Сергеевича и, соответственно, без Платоши. Появился бы, конечно, у меня со временем внук, с тем же, наверное, именем, но — другой. Вот уж это представить невозможно — другого Платошу…

Я скоро умру, Платоша останется без деда. Он, Платоша, единственный, может быть, в этом мире человек, кому я действительно, по большому счету нужен. Самая болезненная рана в моем сердце. И самое веское свидетельство тому, что не хочу, не хочу больше жить. Если уж внук не удерживает меня…

Я еще не решил, что напишу в прощальном письме. Надо бы позаботиться о том, чтобы убрать куда-нибудь Платошу до моих похорон, вообще скрыть от него до поры мою смерть. Не хочу травмировать мальчика, не хочу, чтобы он видел меня в гробу. Хочу остаться в его памяти сильным, уверенным, живым.

Я люблю Платошу. Нагородил тут кучу-малу досужих философствований о любви такой, любви сякой, но к Платоше это не имеет и не может иметь никакого отношения. Его я просто люблю, без каких-либо теоретических выкладок. Люблю гулять с ним, чувствуя в своей руке его маленькую шершавую ладошку. Люблю покупать ему, радуясь потом его радости. Люблю внимать восторженной его болтовне. Люблю что-нибудь рассказывать ему, наблюдая, как сказочно меняется выражение его темных блестящих глазенок, — слушателя благодарней у меня никогда не было. Люблю его неожиданные, ставящие подчас в тупик знаменитые детские вопросы. А еще он просто красивый, нежный, ласковый мальчик. Люблю своего внука.

Общение с Платошей приобретало для меня еще одну, сомнительную вообще-то, окраску. Вольно или невольно я узнавал о жизни в дочкином