Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

не услышал, понял, это военная тайна. Умеешь хранить военную тайну?» Я умею, только все равно решил, что тебе надо знать. Она к нему выходила, я видел.

— Какой еще дяденька? — опешил я.

— Из твоей больницы, толстый такой, с золотым зубом.

Севка тогда еще не познакомился с Ларисой, но Платоша несколько раз бывал у меня в отделении, перезнакомился с нашими врачами.

— Правильно, что я рассказал? — смотрел на меня внук смышлеными глазами.

— Правильно, — погладил его по голове. — Ничего серьезного, это с работы, насчет дежурства. Но раз уж военная тайна, пусть ею и остается, никому больше ни слова, договорились, товарищ капитан?

— Договорились, — разулыбался он.

Я был совершенно обескуражен. Не столько меня сразило, что приперся к нам Севка, сколько то, что Вера все-таки спустилась к нему. Но и это бы полбеды. Зачем солгала, что вышла подышать? Чего испугалась? И сразу ясным стало, почему так полыхало Верино лицо. О чем говорила она с ним, моя невеста? Нет, уже не невеста — законная жена, Вера Стратилатова?..

Первой засобиралась Лариса, угомонила разгулявшегося вдруг Ивана Сергеевича. Вслед за ними потянулись остальные, через час мы с Верой остались одни. Убрали со стола, потом мыли на кухне посуду. Вера мыла, я вытирал. И я, собравшись с духом, все-таки выпалил:

— Зачем приходил Сидоров?

Тарелка звякнула в ее руках.

— От Платоши узнал?

— Допустим. Но меня больше интересует другое. Зачем ты выходила к нему? Из-за нашего свадебного стола! Разве не понимала, что сильней пощечины мне нанести невозможно? — Сейчас я ненавидел ее. Ненавидел и презирал. Изо всех сил старался не сорваться на крик. — Почему ты обманула меня? Подышать ей захотелось!

Я не видел Вериного лица, она стояла спиной ко мне. Даже ее роскошные медные волосы казались фальшивыми, неестественными. Она не отмолчалась. Только зубы, судя по голосу, не размыкала.

— Выходила, чтобы он раз и навсегда позабыл сюда дорогу. — Неожиданно резко Вера повернулась ко мне, грохнулась о пол, вдребезги разлетелась тарелка. — Да как ты смеешь подозревать меня? Сегодня, в день нашей свадьбы! За кого ты меня принимаешь? Где твое благородство? И лишь посмей еще раз заговорить со мной о Сидорове! Я… я свяжу тебя и удавлюсь на твоих глазах!

Почти год прошел с того дня, но ее последняя фраза и сегодня не кажется мне комичной…

Она бросилась в комнату, рухнула на диван, разревелась. Это не было похоже на истерику Маргариты, на том же диване, но с большим трудом удалось успокоить Веру. Я просил у нее прощения, целовал ее заплаканные глаза, а потом была у нас брачная ночь. Не ночь, собственно, еще и не стемнело. Оба мы словно потеряли рассудок, не могли оторваться друг от друга. Я не был с ней так безжалостен, как в то недоброй памяти утро, но снова казалось, что все мало и мало мне ее горячего тела, не сумею выпить ее до дна, а хотелось этого больше всего на свете…

Она заснула, ко мне же сон долго еще не шел. И думать способен был лишь об одном: ну зачем приходил Севка? Логичней всего предположить, что использовал последнюю возможность забрать ее у меня, может быть даже, предлагал в мужья себя. Но почему заявился после нашей регистрации, не раньше? Или раньше тоже было, только я не догадывался об этом? Что сказала ему она, почему так уверенно ответила мне, что Севка позабудет сюда дорогу? Позабудет лишь сюда? Сидоров не тот мальчик, которого можно образумить, отвадить словами, пусть и самыми резкими…

Федор Михайлович, зачем он к ней приходил? Зачем убежала она к нему? Для чего Бог наказал меня Севкой Сидоровым? И еще одна мысль цепко, занозисто сидела во мне: пока этот негодяй жив, мне жизни не будет. Я заболевал опасной инфекционной болезнью, каким-то неведомым науке сидоровитом…

* * *

Я человек независтливый — с детских лет взял себе за правило никому и ни в чем не завидовать. Но в юные годы, когда пробудился во мне интерес к девушкам, если не завидовал, то дивился той легкости, с какой другие парни знакомятся с ними, общаются. Не лавры победителей смущали меня — их раскованность, незыблемая уверенность в себе. Многие мои ровесники уже сделались мужчинами, я глядел на них, как ни презирал себя за это, снизу вверх. Появление в моей жизни Вали почти излечило меня от всяких комплексов. Но, хоть и стыдновато признаваться, все-таки «почти», не до конца. И до сих пор, дедушка уже, чуть ли не ревниво наблюдаю за амурной лихостью удалых мужиков. Не то чтобы ущербность свою чувствую — просто наталкиваюсь порой на неудобную мысль, что я какой-то не такой, словно лишен чего-то. Беда, конечно, невелика, ничего я в жизни не потерял, возможно, выиграл даже, но тем не менее.

Севка в этой ипостаси заинтересовал меня с первых же дней его появления в нашей больнице. Прежде всего потому, что внешность он имел самую заурядную, а на мой взгляд — вовсе непривлекательную. Толстый, бесцветный, губастый — чем покорял он своих бесчисленных наложниц? Не всем же могли нравиться его пошлые анекдоты и нахрапистость. Он сумел заинтересовать — предпочту уж такое слово — женщину, для которой должен был бы вообще не существовать, мою Ларису. Но вот от чего я не смог да и не стремился избавиться, так это от въедливой привычки копаться в себе, копаться в других, докапываться до самых глубинных, самых тоненьких корешков непостижимого растения, именуемого человеком. Потому, наверно, и выбрал медицинский институт.

Древний мудрец говорил, что для познания мира надо сначала познать самого себя. Идея, вообще-то, спорная, познать себя порою сложней, чем целый мир. Разве не ловим мы себя подчас на таких дремучих мыслях, что лишь диву даемся? О той же зависти. Ходили мы как-то в воскресенье с Верой на рынок — одно из любимейших, кстати, ее развлечений, тоже информация мне для размышления, — понакупили всякой всячины. Сумка с картошкой была тяжелой. Вера, чтобы не таскался я, навьюченный, по рядам, предложила:

— Ты постой здесь, в сторонке, отдохни, я еще немного поброжу, поглазею.

Я с готовностью согласился, тем более, что базарная толчея для меня — тяжкое испытание. Стоял, наблюдал за кипевшей вокруг ни с чем не сравнимой жизнью. Внимание мое привлек нищий калека, сидевший неподалеку на грязном ящике. У бедолаги не было обеих кистей, торчали из рукавов два жутких предплечья, раздвоенные, как рачьи клешни, на локтевую и лучевую кости. Подавали ему щедро. Интереса ради