Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

личное оскорбление. И в этом я с нею полностью солидарен. Особенно почему-то раздражают фантастические, нарочитые ляпы в народных песнях, все эти гу́ляла, во́дила, де́ржала, ка́рманы, по ули́це и прочее. Возможно, есть в этом какой-то скомороший, неведомый мне шик, но — как гвоздем по стеклу. И валить на деревенскую лапотность не надо: ведь в русских народных же поговорках ударения ставятся безупречно — была́, взяла́, дала́, приняла́, начала́, всё без промаха.

Но время шло, кофейная чашка опустела, мне нужно было выпустить пар, и я обрушился на микрофонных наших депутатов-краснобаев, безграмотных выскочек, обвиняя их в мыслимых и немыслимых грехах. Чувствовал, что разбушевался много больше, чем стоил того повод, но плохо владел собой. Маргарита несколько раз обеспокоенно взглянула на меня, потом сказала:

— Не заводись, пошли они все к бесу. Давай лучше полежим, тебе надо отдохнуть. И вообще мы с тобой слишком мало видимся, чтобы размениваться на всякую ерунду. — Встала, и пошла из кухни.

Мысли у меня заметались, как ошалевшие мухи. Но в одном был убежден бесповоротно — нельзя допустить, чтобы Маргарита разделась и легла. Выяснять отношения с ней, обнажившейся, доверившей мне себя, будет стократ тяжелей. И подлей.

— Не уходи! — крикнул я. — Останься, Маргарита.

Она застыла в дверях, непонимающе поглядела:

— Что-нибудь стряслось?

— Стряслось, — эхом ответил я. — Сядь, нам нужно поговорить.

Она медленно, не сводя с меня встревоженных глаз, присела на краешек табуретки, вся подалась вперед. И я вдруг ощутил, что ничего не смогу ей сказать, язык не повернется. Потупился, чтобы не встречаться с ней взглядом, дробно забарабанил пальцами по столу.

— Боря, — услышал я сдавленный Маргаритин голос, — у тебя… у тебя появилась женщина?

Она была умна и слишком хорошо меня знала. А еще она любила меня, и этой триады вполне достаточно, чтобы я оказался безоружным перед ней. Даже обладай я кое-каким «изменческим» опытом, вряд ли сумел бы выкрутиться. Но не тот был случай. Маргарита лишь помогла мне, избавила от необходимости нанизывать друг на дружку никчемные, беспомощные слова.

— Да, — выдавил из себя я.

— И ты этой ночью был у нее. — Не вопросительно, утвердительно.

— Да.

Я, как в далеком детстве, боязливо закрыл глаза, теперь о происходящем мог судить только по доносившимся до меня звукам. Сначала услышал длинные, через нос, вдохи и выдохи, потом она всхлипнула, скрипнула табуретка, задробили удалявшиеся шаги. Я, сморщившись, ждал, когда грохнет входная дверь, но этого не произошло. Посидел еще немного — и направился вслед за Маргаритой в комнату.

Она лежала на диване ничком, уткнувшись лицом в подушку и обхватив голову руками. Я постоял немного, осторожно присел рядом, робко тронул ее за плечо. Она дернулась, будто ее током ударило, но ни слова не произнесла.

— Маргарита, — взмолился я, — ну прости меня, пожалуйста. Ты же знаешь… Ты же все прекрасно знаешь… Я этого не хотел, к чему мне… Все так негаданно обрушилось на меня… Это оказалось сильней меня, рок какой-то… Теперь ничего нельзя изменить…

— Кто она? — еле различил я смятые подушкой слова.

— Медсестра из нашего отделения.

— Молодая?

— Дочкина ровесница.

— Красивая?

— Не знаю. Наверное. Да, красивая. Но не в этом суть. Понимаешь…

— Понимаю! — Маргарита одним рывком перевернулась, забилась подальше от меня в угол дивана, сжалась в комок. — Я все понимаю! Я состарилась, приелась, обрыдла тебе! Я тебе навязываюсь, бегаю к тебе, как школярка, со всем мирюсь, ни на что не претендую, завтраками тебя кормлю, в рот смотрю, ах, Боренька, ах, миленький! Хорошо устроился! Приелась тебе яичница, клубнички захотелось! Я-то, дуреха, думала, что ты… А ты самый обыкновенный пошляк! Медсестричку свою, девчонку! Рок сюда приплел, бессовестный! Мразь!

Я не помышлял, что Маргарита способна так преобразиться. Что кричала, что плакала, даже что оскорбляла — можно было ожидать. Но что превратится в разъяренную, распатланную, воющую бабу… Она, Маргарита…

А потом началась истерика. Ужасная. Вконец растерявшийся, я сбегал на кухню, наполнил чашку, вытряхнул в нее без счета валерьянки, попытался напоить сотрясавшуюся Маргариту. Она оттолкнула мою руку, расплескав воду на постель, продолжала сквозь судорожные всхлипы что-то бормотать, выкрикивать, длилось это бесконечно долго. Выбилась из сил, притихла, легла, свернувшись калачиком, спиной ко мне, стиснула уши ладонями. Давала понять, что не желает меня слушать. Но я не пытался продолжать свои объяснения, да и что мог добавить к уже сказанному? Стоял над ней истуканом, глядел на ее поросший темным пушком затылок, на сгорбленные плечи — и тосковал…

Она заговорила первой. Едва узнал ее голос.

— Я дрянь, я тряпка, я ненавижу себя. Но… но в жизни… Ты обещаешь, что это никогда больше не повторится? Что забудешь раз и навсегда эту развратную девицу?

Я не отвечал целую вечность. Она тяжело, грузно повернулась ко мне, я увидел ее лицо в красных пятнах, зареванные глаза:

— Обещаешь?

Никогда бы не подумал, что отыщется у меня столько сил, столько решимости, чтобы, глядя в эти глаза, ответить:

— Я не могу обещать.

Фраза вышла обтекаемая, категорическое «нет» не прозвучало в ней, но и такой для Маргариты хватило с лихвой.

— Ты в нее влюбился? — Теперь в ее глазах появилось что-то паническое, суеверное, словно узрела на моем лбу раковую опухоль.

И я ответил:

— Влюбился. Прости меня, Маргарита. — И повторил: — Теперь ничего нельзя изменить…

Я боялся ее новой вспышки, очень боялся. У меня не было никакого опыта семейных разборок — ни с Валей, ни с ней, Маргаритой. Но следующего взрыва не последовало. Единственное слово, какое довелось мне еще услышать от нее в тот день, было слово «предатель»…

Она убежала, часа два, не меньше, я провалялся на диване, оглушенный, выпотрошенный. Голова гудела, плохо соображала. А потом вдруг отключился и проспал до позднего вечера. Это было самым тяжким для меня наказанием, потому что предстояла бессонная ночь. В моей аптечке не водилось снотворных средств, в ту ночь я не раз пожалел об этом…

Мы с Маргаритой часто разговаривали о супружеских изменах. «У кого что болит». Конечно же, Маргариту мучила необходимость спать с двумя мужчинами, то мытьем, то катаньем давала мне понять, как невыносима для нее такая жизнь.

— А что бы ты сделала, — спросил я однажды, — если бы узнала, что муж тебе изменяет?

Она посмотрела на меня удивленными глазами, криво усмехнулась:

— Быть того не может.

— И все-таки, — настаивал я. — Ведь ему тоже невозможным показалось бы, что ты неверна.

— Надо же… — Она неестественно рассмеялась. — Ну что бы я сделала? Собрала ему чемодан и выставила за дверь, что ж еще.

— А он,