Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О том, что Севка захороводил с дочерью, я узнал от Веры. Вера предупредила меня, что Сидоров «положил глаз» на Ларису, и надо бы мне на всякий случай заняться профилактикой.
— Почему мне? — спросил я, когда обрел способность чуть спокойней дышать. — По-моему, тебе сподручней, ты ведь ее школьная подруга. И вообще такой разговор более естествен для ровесниц-женщин, чем для отца с дочерью. К тому же ты лучше меня знаешь, что из себя представляет Сидоров.
Последней фразой я ничего для Веры оскорбительного не хотел сказать — не до того было, — но она мгновенно покраснела, непримиримо сомкнула губы и, не ответив, ушла на кухню.
Знаменитая фраза, история повторяется дважды — один раз в виде трагедии, другой — фарса. Убеждая Ларису не выходить за Ивана Сергеевича, я применил все доступные мне меры воздействия, разве что слез не было. Она, чтобы отговорить от женитьбы на Вере, совершила весь пройденный мною когда-то круг, но, в отличие от меня, еще и плакала. Знала, с первых лет жизни знала, что я беззащитен перед ее слезами, долго сопротивляться им не могу. Она, как я восемь лет назад, пришла и в загс, где нас регистрировали, и на обед, который мы с Верой затем устроили для нескольких самых близких. Глядя на нее, легко было представить, как я смотрелся на их свадьбе. Но все-таки я надеялся, что Лариса с Верой поладят, это было для них, по моему разумению, много проще и естественней, чем примириться мне с Иваном Сергеевичем. Рассчитывал, кроме всего прочего, что сделают это хотя бы из уважения — на большее уже не претендовал — ко мне. И не пускал дело на самотек, немало потратил на это усилий. Нет, не поладили они. Внешне все выглядело благополучно — словечка резкого ни разу друг дружке не сказали, — но только внешне. Или просто мало прожили еще мы с Верой, раны не зарубцевались? Впрочем, не берусь судить, где трагедия, где фарс.
Не поладили… Что мне оставалось? Тоже делать вид, будто все нормально, и — ждать. Опять ждать и надеяться — любимое развлечение и мое, и всего рода человеческого. Но слишком зловещей была Верина новость, чтобы заниматься словоблудием, не предпринять самые неотложные, самые решительные действия. Я убежден был, что Вера в любом случае сделает это лучше меня, снова пытался переубедить ее. Но, кроме глуховатого «говори с ней сам», ничего не добился. И я говорил с ней сам. Тяжкий был разговор. Для меня тяжкий, Лариса лишь смеялась и махала на меня руками. Слишком громко смеялась и слишком часто махала, вряд ли мне померещилось. А что в этот мутный омут втянется еще и Платоша, даже в страшном сне присниться не могло…
Сидоров оказался в Ларисином доме случайно, на правах ухажера ее подруги. Заглянули не в добрый час по какой-то надобности. Все тот же «слепой» случай, один из цепочки, приведшей меня к сегодняшней бессонной ночи. Конечно же Севка начал там выпендриваться — обычный номер, — какой он великий хирург, и, само собой, Лариса поведала, кем работает ее отец. Приятная неожиданность — мы с ним, оказывается, трудимся в одной больнице! Они познакомились, приглянулись друг другу. Наверняка приглянулись, иначе зачем бы Севке хаживать к ней потом, одному, без подружки? Зачем она его принимала?
И вот тут-то из моей гробовой доски торчат два острых гвоздя. Почему Лариса скрыла от меня, что общается с доктором из моего отделения? Почему узнал не от нее, от Веры? Севка умолчал — понятно, объяснимо, но Лариса? И второй гвоздь. Что попал Севка к Ларисе — случай. Но случай ли, что, по Вериному выражению, «положил на нее глаз»? Никогда об этом не узнаю. Севка мертв, но я почему-то абсолютно убежден, что завлекал он ее прежде всего как мою дочь. Слишком хорошо изучил я подлеца Севку, чтобы не догадаться, каким особым удовольствием было бы для него совратить доченьку возомнившего о себе Стратилатова. Да, Лариса молодая, красивая женщина, ею можно увлечься вне зависимости от генеалогического древа. Но голову свою, хотя цена ей сейчас грош медный, готов дать на отрез, что догадки мои не зряшные. А о Платоше вообще разговор отдельный, потому что — третий гвоздь…
Вторично о Севке я речь с Ларисой не заводил. Четко уяснил, что все равно ничего больше не добьюсь, только вконец испорчу отношения. Мы редко смотрим на детей «чужими», отстраненными глазами. И уж совсем редко — защитная родительская реакция — убеждаемся, что ничего, в сущности, не знаем о них. Для меня Лариса осталась навсегда восемнадцатилетней — покинув мой дом, она как бы перешла в другое измерение. Виделись от случая к случаю, беседы крутились в основном вокруг Платоши и повседневных житейских мелочей.
Разговаривая с ней о Севке, я сумел поглядеть на нее теми самыми отстраненными глазами. Словно впервые вдруг увидел, что передо мной не девчонка — зрелая, независимая замужняя женщина, мать взрослого уже сына. Да и знал ли я дочь по-настоящему раньше, ее, запросто переступившую через меня, уходя из дому, в одночасье променявшую на Ивана Сергеевича? Как, чем жила она эти восемь лет, превращаясь из девочки в женщину? Да, она любит мужа, слова худого о нем сказать не даст, но разве не изменяют любимым мужьям? Как и мужья — любимым женам. Я склонен был предполагать что угодно — после того, как узнал о Севке не от дочери, после ее смешочков и маханий. Я приговорил Сидорова к смерти. И Лариса к этому тоже приложила руку. Все-таки тешу себя надеждой, что только руку, ничего больше. Мне будет легче уйти из жизни с мыслью, что ничего больше. Севка, однако, продолжал видеться с ней — Ларису я не выпытывал, но ведь был же еще Платоша, все мне рассказывал…
* * *
Кому я все это говорю в пустой комнате? Пусть беззвучно, мысленно. Перед кем оправдываюсь, кому доказываю? Себе-то зачем, я все о себе знаю. Кто он — мой воображаемый собеседник? Отравленный Сидоров? Может быть, Вера? Логичней всего предположить, что Валя. Кто меня лучше поймет, чем она, дружок мой, половинка моя Валя? Наверняка ответила бы мне, что я изрекаю банальности. Призвала
