Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

чем-нибудь, подольше не заходить в ординаторскую. Знал, что никого там уже, кроме дежурившего Курочкина, нет, однако страшился вернуться на недавнее ристалище.

Зимой темнеет рано, и шесть вечера, когда вышел я из корпуса, казались глубокой ночью. Тусклые фонари больничного двора виделись в морозной мгле зыбкими, расплывчатыми желтыми пятнами. Сеял мелкий, различимый лишь на свету просяной снежок, я поднял воротник — и невольно вздрогнул, заметив отделившуюся от дерева и двинувшуюся ко мне человеческую фигуру. Опознал ее прежде, чем сумел различить лицо, — в короткой шубке, в большой, пушистой песцовой шапке.

— Вера? — удивился. — Чего вы здесь делаете?

— Вас дожидаюсь, — ответила сдавленным голосом. — Закоченела вся, губами еле шевелю.

— Меня? Зачем? — Пришла моя очередь долдонить это школярское «зачем».

— Вы мне обещали что-то рассказать. Только я не хочу «когда-нибудь», давайте сейчас.

— Ну, знаете… — завелся я с пол-оборота.

— Не знаю, — отчеканила Вера. — Но желаю знать. И вы мне скажете. Не посмеете не сказать, я полтора часа провела на морозе, в ледышку превратилась. И вообще, если не возражаете, пойдемте отсюда, у меня ноги как копыта.

— Как копыта? — ухватился я за последнюю фразу. — Уверен, что и рожки у вас есть, и хвост тоже, длинный, мерзкий. Запамятовал, бывают ли черти женского рода, но судя по вам…

Я вовремя остановил себя, сумел осознать, что не должен превращать свое возмущение в гремящий поток словоблудия. Я — ей, она — мне, и начнется. Верней, продолжится. Нужны были несколько четких, точных, жестких выражений, чтобы все раз и навсегда расставить по своим местам. Раз и навсегда оборвать не только любые отношения с этой гадкой женщиной, но даже тенями нашими впредь не соприкасаться.

— Что еще случилось? — устало вздохнула Вера. — Чего вы так завелись, выгнали меня из перевязочной? Неужели с того вечера отойти не можете?

И я передумал искать единственные, отточенные фразы, разящие Веру. Спросил:

— Хотите анекдот? Сидоров сегодня потешал им публику, очень смешной анекдот.

— Хочу. — Вера не отвечала так долго, что я подумал, будто вообще отмолчится.

Я ей рассказал. Очень подробно, ничего не упуская, обо всем, что происходило в ординаторской.

— Почему вы ему донесли? — закончил я не опротивевшим «зачем», а еще неистлевшим «почему».

— Я не доносила, — еле слышно сказала она.

— Что-о? — взвился я. — Неужели вы вчера прятали кого-то в шкафу? Тогда готов просить у вас прощения, сволочь и предатель тот, кто в нем прятался, подслушивал и подсматривал! — Об оскорбительных для нее словах я не сожалел.

— Он видел, как вы уходили от меня, — глухо, без выражения произнесла Вера.

— Случайно оказался возле вашего дома? — продолжал я ерничать.

— Нет, заходил ко мне…

Спасибо и на этом, не делала из меня полного кретина.

Но такого я не ожидал. Все-таки думал, что растрепалась Севке на следующее утро здесь, в больнице. И еще не ожидал, что так болезненно сдавит сердце, когда узнаю о Севкином появлении у нее, ночью, после меня.

Вера заговорила быстро, торопливо, глотая слова.

— Я не хотела впускать его, он был пьян, ломился в дверь, соседи… Вы же не знаете, какая это скотина, особенно выпивший. Но я ему ничего о нас с вами не рассказывала, чем хотите, могу поклясться…

— Не лгите! — крикнул я — и боязливо завращал головой: нет ли кого поблизости. Засипел, понизив голос: — Вы вконец изолгались! Мало ли от кого я шел, вы в этом доме не одна живете! Откуда он узнал о тапочках? О шлепанцах, а?

— Он ввалился, разулся, стал их искать, — оправдывалась Вера, — а они в комнате, один под шкафом, другой на батарею залетел. Я не убрала, расстроенная была…

— Ну и что? — продолжал я дожимать ее, стараясь не выказать, как уязвило меня, что Сидоров все-таки знаком с «дежурными» тапочками. — Он нашел на них отпечатки моих пальцев?

— Он стал допытываться, как они там оказались, спрашивал, кто у меня побывал, чем мы тут занимались, таким разъяренным был, замахивался…

— И вы, чтобы не побил вас, признались, что в гости приходил именно я?

— Да нет же, нет! — Вера прижала к груди кулаки. — Плевала я на его маханья, наоборот, хотела отомстить ему, сказала, что да, был у меня мужчина, не такое животное, как он, настоящий интеллигент и врач, и что правильно в меня, суку, тапочками швырял, если я с таким ничтожеством общаюсь…

— И он, конечно, сразу сообразил, что единственный в городе интеллигент и врач — это я!

— Вы недооцениваете его, Борис Платонович. Сидоров далеко не дурак. И не так прост, каким старается казаться. Сообразительности у него хватает.

Я не знал, что подумать. Не очень все это было правдоподобно, однако теоретически возможно. И не меньше жгло меня, свихнутого, еще одно: занималась ли с ним в тот вечер она, умытая, в халате на голое тело, любовью? Уж наверняка Севка, к тому же пьяный и разъяренный, не убрался восвояси ни с чем.

— И он, — вкрадчиво спросил, — сразу пошел, пристыженный, домой?

— Н-нет, — заколебалась Вера. — Пошел, конечно, только не сразу. Ну, вы же понимаете… Не сразу удалось его выгнать…

— Насколько доступно моему разумению, он пытался овладеть вами, но вы не дались? Устояли перед превосходящими силами противника?

— Устояла. Ваше право верить мне или не верить. Я рассказала вам все, как было.

Она замолчала, ни звука не произносил и я. Долго, мучительно долго. Наконец я сказал:

— Ответьте, Вера, но честно, пожалуйста. Ведь это наш последний разговор, какой смысл тень на плетень наводить? Зачем вы затащили меня к себе? Зачем разделись, ведь все могло ограничиться одними поцелуями на предложенный вами брудершафт? Зачем вам нужно было соблазнять меня? Зачем я вам? Зачем ждали меня здесь, на морозе?

— На все ваши «зачем» у меня один ответ, Борис Платонович. Я хочу быть с вами. В любом качестве, в каком пожелаете. В конце концов, вы взрослый мужчина, вам ведь нужна какая-нибудь женщина. Пусть этой женщиной буду я. Тем более что нравлюсь вам, я уже говорила. Можете язвить сколько угодно, Борис Платонович, но лучше меня вам все равно не сыскать, вы никогда не пожалеете, ручаюсь…

— Уж не хотите ли вы сказать, что влюбились в меня? — Я еще пытался сохранить хотя бы видимость несерьезности этих признаний.

— Хочу. Влюбилась. И сейчас мы пойдем ко мне. Если вы опять прогоните меня, я умру. Тут, сейчас. — Схватила меня за руку, повлекла за собой.

И я пошел к ней. И остался до утра. Вечером должна была прийти Маргарита, но я лишь на следующий день вспомнил об этом…

До сих