Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

Я далек от политики. Раньше, до Горбачева, газеты вскользь, одним глазом просматривал, потом, на «перестроечной волне», оживился, конечно, как все. И Ельцина принял с дорогой душой. До того дня, когда разрушил он с Кравчуком и Шушкевичем Советский Союз. Вообще весь этот кавардак, в который превращалась бывшая держава, — с войнами, грабежами, попранием всего и вся, торжеством воровства, хамства, — стал мне противен. И левые крикуны, и правые. Ну да, да, ни один нормальный человек не мог испытывать симпатий к коммунистическому режиму, порочному и лживому, да, перед всем миром стыдились за наших лидеров. Но нелепы были главные претензии к политбюро — старые, мол, пни, маразматики. В этом ли беда, Господи! Стариков, кстати, везде, особенно на Востоке, чтут, считают кладезями ума — «мудрые аксакалы». Одряхлевший Брежнев был не комической фигурой, а достойной жалости, как врач сужу. И уж совсем безобразие, что чуть ли не самым главным его пороком считали плохую дикцию, изгалялись, передразнивая, все, кому не лень. Разве не грешно издеваться над увечьем?

Не хочется дальше развивать эту банальную тему — просто я снова охладел к газетам, к телевизионным сварам. И раньше старался поменьше участвовать в политических разборках — все равно никто никого не слушает, — а в последнее время вообще ничего, кроме головной боли, не ощущал. Надоело, и веру потерял. Меня, лично меня, врача Бориса Платоновича Стратилатова, не интересует, как будет называться новая власть. И нужно от нее одно: чтобы мог спокойно жить и работать, а в слове «спокойно» — все, что необходимо мне, от и до.

К счастью, в нашем отделении — хвала Покровскому — политические страсти никогда не бушевали, позиции не выяснялись. «Дэлом надо заниматься, дэлом», — пошучивал Леонид Михайлович фразой из анекдота о грузине-цветочнике. Трепыхались, конечно, — как же без этого? — два крылышка: рьяный демократ Аркадий с одной стороны и национал-патриот Сидоров — с другой, но ветра эти помахивания не поднимали. Тем удивительней было, что в конце дня развернулась в ординаторской нешуточная баталия.

Начал Сидоров. Приставал к Аркадию, что его паршивые «дерьмократы» загубили Россию, разворовали, сволочи, и продали по дешевке американским сионистам. Аркадий великий полемист, одолеть его в споре трудно любому, и уж не Сидорову, но с Севкой он не заводился, демонстративно. Лишь пятна на скулах проступали и глаза стекленели. Вмешался Курочкин, смешливый наш толстячок, большой любитель анекдотов и пива Тимоша Курочкин, забасил:

— Да бросьте вы, ребята, хреновиной заниматься, настроение друг дружке портить. Слушай, Севочка, мне вчера классный анекдотец рассказали.

— Не про импотента? — Севка отклеился от Аркадия, переключился на Курочкина.

— Почему про импотента? — удивился Тимоша.

— Да потому, что мне вчера вечерком, — Сидоров глядел теперь не на Тимошу, на меня, — один анекдот про импотента уже рассказывали. Смеялся до упаду. Хочешь, продам?

— Продавай, — оживился Курочкин.

— Весь не буду, — жмурился от удовольствия Севка, — длинный очень. Там концовочка очень занимательная. Один мужичок, умный такой, весь из себя, девчонке вместо пары палок пару шлепанцев кинул.

— Каких шлепанцев? — не вник Тимоша.

— Обыкновенных, в которых мужики по дому шлепают.

— Что-то я не врубился, — пожал плечами Курочкин. — Ты давай с самого начала, чтобы связно было.

— Связно тебе Платоныч расскажет. — Голубые Севкины глаза просверливали меня насквозь. — Он этот анекдот лучше меня знает. Потешите нас, Борис Платонович, или мне напрягаться?

— Потешу, — сквозь накрепко стиснутые зубы процедил я. — Обязательно потешу.

Я еще не представлял, как поступлю дальше, говорил первые подвернувшиеся слова, оттягивая время. Но одна мысль, упорная, пожиравшая все остальные, искрила и шипела, как нож на точильном камне. «Убью паразита, вырву его поганый язык! И ему, и ей, дряни!»

— Ну, как же дело было, Платоныч? — подбодрил меня Курочкин. — Не тяните резину.

— Так резинка девчонке досталась или шлепанцы? — Лидия Рустамовна, навеки наша юная «бальзаковка», была как всегда целомудренна и остроумна.

Я понимал, что Севкина угроза самому, если я отмолчусь, рассказать «анекдот», всего лишь провокация — Веру он не выдаст. Но сделать вид, будто все им сказанное — невинная шутка, в любом случае, я понимал, не удалось бы.

— Там была резина, Лидия Рустамовна, — ответил я не Севке, даже не Тимоше Курочкину, а единственной в нашей мужской компании женщине, хорошему мужику Лидии Рустамовне. — Толстая такая… — Хотел добавить «безмозглая», присоединить сюда еще несколько теплых, распиравших меня слов, но вдруг забоялся. Забоялся схлестнуться с Сидоровым, вызвать его ответный огонь. Все на свете, казалось, отдал бы сейчас, чтобы провалилась куда-нибудь и эта комната, и мы вместе с ней.

Чудеса бывают. И ангелы спускаются иногда на грешную нашу землю. Один из них заглянул в ординаторскую, воплотившись в медицинскую сестричку Надю. Она приоткрыла дверь, показала неземной красоты лицо:

— Борис Платонович, вашему Лысенко из девятой плохо. И повязка промокла.

Готов был обнять Надю, расцеловать ее в прыщавые щеки. Я не дезертировал с поля боя — выходил из окружения с оружием в руках. Спешил по коридору, все еще клокочущий, взбешенный, молил Господа об одном — чтобы не встретилась мне Вера. Снова боялся — что не выдержу, сотворю что-нибудь такое, о чем сам потом долго буду жалеть. Веру я два последних дня не видел, даже издали, и в перевязочную не заходил, повезло. Если называть вещи своими именами — прятался от нее. Насколько возможно это, находясь в одном отделении.

Но все-таки довелось мне встретиться с ней в тот день. Лысенко — фамилию его запомнил, — которого оперировал перед тем с кишечной непроходимостью, неожиданно отяжелел, пропиталась кровью марлевая наклейка на животе. Пришлось брать его в перевязочную, разбираться. Очень надеялся, что Вера — рабочий день закончился — ушла, но вечного везения не бывает. К счастью, я поостыл уже, взял себя в руки. Единственное, что позволил себе, — никого в комнате не было, больного еще не привезли — сказал ей, брезгливо морщась:

— Уходите отсюда, ваше время истекло. Если возникнет необходимость, приглашу дежурную сестру.

— Зачем вы так? — сузила она глаза. Точно так же, как спрашивая: «Из-за Сидорова?»

— Зачем??? — С досадой ощутил, как пуще прежнего вспыхнула во мне обида. — Я вам когда-нибудь скажу, зачем. Обязательно скажу, дайте срок. А сейчас — окажите любезность, уйдите, прошу вас.

Вера не вышла — выбежала. А у меня еще долго подрагивали пальцы, когда занимался больным. Провозился я долго, возникал даже вопрос о повторной операции, но кое-что поправить удалось, можно было подождать до утра. Нелепо думать, что мне доставило радость ухудшившееся состояние Лысенко, но счастлив был возможности занять себя