Белый олеандр - Джанет Фитч

— Я не могу не уважать тебя как человека, — продолжал Барри. — И как творческую личность. Все знают, что ты замечательный поэт. Я даже говорил о тебе в нескольких журналах. Может, нам стоит перевести отношения в следующую фазу и стать друзьями?

Мать прикусила губу, словно всерьез обдумывая его слова, но в то же время глубоко вонзив ноготь в центр моей ладони — я была уверена, что он пройдет насквозь.

— Конечно, стоит, — сказала она наконец своим низким звучным голосом. — Почему нет?

Они пожали друг другу руки. В глазах у Барри мелькнуло недоверие, но он с заметным облегчением вернулся к своей безвкусной охоте. Все-таки он совсем не знает ее, подумала я.

Вечером мы подъехали к его дому. На всех окнах были теперь решетки. Мать погладила новую бронированную дверь подушечками пальцев, словно это был мех.

— Я чувствую вкус его страха. У него вкус шампанского. Холодный, искрящийся, без малейшей сладости.

Она позвонила. Барри открыл внутреннюю дверь, посмотрел на нас в глазок. Растерянно улыбнулся. Ветер колыхал шелк ее платья, лунно-бледные волосы. В руках у матери была бутылка «рислинга».

— Видишь, мы друзья, в конце концов.

— Ингрид, я не могу тебя впустить, — сказал он.

Мать улыбнулась, провела пальцем, флиртуя, по прутьям дверной решетки.

— Разве с друзьями так обращаются?

Мы поехали на юг, в Тихуану. Но ни пиньята[9], ни цветы из гофрированной бумаги, ни серьги или кошельки не интересовали мать. Она не выпускала из рук клочок бумаги, сверялась с ним, и мы шли по узким улочкам мимо осликов, выкрашенных под зебр, мимо маленьких индианок, просивших милостыню с малышами на руках. Я давала им мелочь, пока она не кончилась, и жевала засохшую резинку, которую они мне протягивали. Мать не обращала на это внимания. Наконец мы нашли то, что она искала, — аптеку, точно такую же, как в Лос-Анджелесе, ярко освещенную, с фармацевтом в белом халате.

— Роr favor, tiene usted DMSO?[10] — спросила она.

— У вас артрит? — отозвался он на хорошем английском.

— Да, — сказала она. — В некотором роде. Мне сказали, у вас можно достать это средство.

— Какой объем вам нужен? — Он поставил на прилавок три бутылочки: одну размером с пузырек жидкой ванили, другую — с флакон жидкости для снятия лака, и третью — со склянку уксуса. Мать выбрала самую большую.

— Сколько?

— Восемьдесят долларов, мисс.

— Восемьдесят. — Мать колебалась. Восемьдесят долларов — еда на две недели, стоимость бензина для нашей машины на целых два месяца. Что могло стоить восемьдесят долларов и требовать поездки в Тихуану?

— Пойдем отсюда, — сказала я. — Пойдем в машину, просто покатаемся. Поедем в Ла-Пас.

Мать посмотрела на меня. Я видела, что застала ее врасплох, и продолжала говорить, надеясь вернуть нас на какую-нибудь знакомую планету.

— Можно успеть на первый утренний паром. Почему бы не попробовать? Отправиться в Халиско, Сан-Мигель-де-Альенде. Можно закрыть счета, перевести деньги на «Американ Экспресс» и ехать куда глаза глядят.

Как это было бы просто. Мать знала все бензозаправочные станции оттуда до Панамы, большие дешевые отели с высокими потолками и резными спинками кроватей — прямо за рыночными площадями. В три дня мы могли бы уехать за тысячу миль от этой бутылки несчастий, ящика Пандоры.

— Тебе же всегда там нравилось. Ты никогда не хотела возвращаться обратно в Штаты.

На секунду я поймала ее. Видно было, как она вспоминает годы, которые мы провели там, внизу, своих любовников, оттенки моря. Но мои заклинания оказались недостаточно сильны, я не умела так ловко сплетать слова, как она, мне не хватало мастерства, и теплые картины рассеялись, оставив прежний экран ее наваждения: Барри с блондинкой, Барри с рыжей девицей, Барри в купальном халате.

— Поздно, — сказала мать. Вытащила бумажник и отсчитала на прилавок четыре двадцатки.

Ночью она начала готовить какое-то странное блюдо, слишком странное, чтобы подобрать ему название. Опускала в кипящую воду олеандр, корни и белые цветы, выразительные, словно лица, похожие на маленькие граммофонные рупоры. Настаивала травы, собранные в лунном свете под соседской изгородью, вместе с мелкими цветами-сердечками. Потом дала отвару остыть; вся кухня густо пахла опавшими листьями. Мать выбросила несколько фунтов мокрой темно-зеленой массы в чужой мусорный бак. Со мной она больше не разговаривала. Только с луной на крыше.

— Что такое ДМСО? — спросила я Майкла однажды вечером, когда мать ушла. Он пил виски, настоящий «Джонни Уокер», празднуя получение новой работы в Музыкальном центре — ему дали роль в «Макбете». Хотя это вряд ли можно было назвать удачей. Скорее наоборот: все эти ведьмы и прочие персонажи, к тому же надо было называть «Макбет» шотландской пьесой. Майкл не очень усердствовал в поисках работы, он уже почти год ничего не делал, кроме чтения для «Книг в записи».

— Диметил сульфоксид. Им лечатся от артрита, — сказал он.

— Он ядовитый? — спросила я, стараясь говорить небрежно и перелистывая «Вэрайети».

— Совершенно безвредный.

Майкл поднял свой стакан и рассматривал янтарный напиток. Потом медленно отхлебнул, удовлетворенно закрыл глаза.

Такой хорошей новости я не ожидала.

— А как он действует?

— Помогает лекарствам впитываться через кожу. Входит в состав никотинового пластыря, пластыря от морской болезни. Лепишь его на кожу, и ДМСО проводит нужные вещества сквозь кожные поры в кровь. Потрясающее средство. Помню, в городе опасались, что хиппи смешают его с ЛСД и намажут дверные ручки в общественных местах. — Он усмехнулся в стакан. — Как будто кто-нибудь станет тратить свою кислоту на добропорядочных граждан.

Я искала бутылку с ДМСО. И нигде не могла найти. Посмотрела под раковиной на кухне и в ванной, заглянула в ящики — в нашей квартире не так много мест, где можно что-нибудь спрятать, и, кроме того, прятать вещи было не в привычках моей матери. Наконец я ее дождалась. Мать пришла поздно, с симпатичным молодым человеком, чьи темные кудри закрывали ему пол спины. Они держались за руки.

— Это Джизес, — сказала она, — он поэт. Моя дочь Астрид.

— Привет, — сказала я. — Мам, можно тебя на секунду?

— Тебе давно пора спать. Я сейчас вернусь. Она отпустила руку Джизеса, улыбнулась ему

и повела меня на балкон. Она опять была прекрасна — никаких кругов под глазами, волосы, словно потоки воды.

Я легла на матрас, мать накрыла меня простыней, погладила по лицу.

— Мам, куда делось то лекарство из Мексики? Она продолжала улыбаться, но ее глаза сказали мне все.

— Не делай этого.

Мать поцеловала меня, погладила холодной рукой — всегда холодной, несмотря на раскаленный ветер и пожары, а потом вышла.

На следующий день я набрала номер Барри.

— Тоннель любви, — пьяно хихикал в трубке девический голос. Его собственный, чуть хрипловатый, слышался на заднем плане. Потом он взял трубку:

— Алло?

Я хотела предостеречь его, но перед глазами вдруг встало лицо матери, когда она вышла от Барри в тот день. Ее сомнабулическое покачивание, темный квадрат рта. Да и что я могла ему сказать — ничего не трогайте, ничего не ешьте, будьте осторожны? Он и так подозревал ее. Если рассказать ему обо всем, ее могут арестовать. Я не хочу вредить матери. Барри Колкер со своими перекрученными шивами не стоит того. Он заслужил. Он сам это все начал.

— Алло, — повторил он. Девушка что-то пробормотала, глупо смеясь. — Ну и пошли вы, — сказал он и повесил трубку.

Перезванивать я не стала.

Мы сидели на крыше и смотрели на луну, красную и огромную в мутном от пепла воздухе. Лучи ее лились на город, разложенный внизу, словно доска Уиджа[11]. Хор греческих сирен окружил нас, и безумный низкий голос матери бормотал:

— Они нас не тронут. Мы же викинги. Мы ходим в бой без доспехов, чтобы лилась кровь и отвага согревала нас.

Она наклонилась и поцеловала меня в голову. От нее пахло металлом и дымом.

В лицо дул горячий ветер, дул, дул, дул не переставая.

4

Дни, которые настали потом, я едва ли смогу описать — подземный период. Птица, попавшая в сточный коллектор, в канализационную трубу, бьющая крыльями о потолок в этой темной сырости, слыша, как наверху грохочет город. Ее звали Потерянная. Ее звали Ничья Дочь.

Во сне я видела, как мать идет через каменные и кирпичные кварталы, через город после войны, и она слепая, глаза пустые и белые, словно камни. Вокруг нее высокие дома с треугольниками над окнами, заложенными кирпичом, охваченные пламенем. Слепые окна, ее слепые глаза, и все-таки она шла ко мне, неудержимая и безумная. Лицо у нее было расплавленным, чудовищно вязким. На щеках под глазами были две впадины, словно кто-то ткнул пальцами в податливую глину.