Санта действительно существует? - Эрик Каплан

Все это звучит так запутанно, что мне почти хочется извиниться перед вами. Кстати, об извинениях. Вот еще один щекотливый аспект практической рациональности. Если я сломаю вам палец, извинюсь и вы меня простите, это будет великодушно. Но если я подумаю про себя: «Почему бы мне не сломать палец вон тому человеку? Ведь затем я всего лишь должен буду попросить прощения», то весь процесс перевернется с ног на голову. Вы почувствуете, что вами манипулируют, и не станете меня прощать. А если я знаю, что вы добрый человек и всегда прощаете своих обидчиков? Мне придется как-то заставить себя забыть об этом, иначе я стану постоянно вами пользоваться! Если я окажусь в трудной ситуации, единственным выходом из которой будет сломать кому-то палец, то я выберу вас, а не других, менее великодушных людей. А это совсем не честно!

Если я начну слишком много думать о возможности прощения, то в итоге перестану быть частью общества, члены которого обладают этим прекрасным качеством. В итоге, пытаясь максимизировать свою полезность и прикидывая, кто готов будет меня простить, а кто нет, я наношу вред сам себе.

Этот парадокс наиболее ярко проявляется в тех случаях, когда два врага пытаются заключить мир. Я бы с удовольствием опустил оружие (в буквальном или переносном смысле — например, прекратил пропаганду) и искренне отреагировал бы на жест доброй воли со стороны моего соперника. Однако если я так сделаю, то окажусь безоружен. Поэтому если я считаю, что такой жест доброй воли — всего лишь уловка, которая позволит моему врагу быстро меня застрелить, оружие останется в моих руках, и не важно, что мы оба хотим мира.

Итак, подарки и прощение — это щекотливые вопросы. К таковым еще можно отнести и открытость характера. Я работаю в Голливуде и частенько наблюдаю истории, когда искренний, открытый, ранимый творческий человек, великолепно поющий, пишущий или обладающий отменным чувством юмора, решает заработать своим искусством и переезжает в Лос-Анджелес — а там его обманывают и обирают до нитки первые же полсотни знакомых. Он становится недоверчивым, а в таком состоянии очень сложно продолжать творить или взаимодействовать с людьми, ведь главное условие творчества — открытость и чувствительность. Вот почему нужно иметь дело только с лучшими друзьями. Или со мной — ведь я надежный парень. В любом случае герои такого рода историй попадают в замкнутый круг: чтобы быть открытым и чувствительным, нужна наивность, но если ты сознательно решаешь быть наивным, значит, ты вовсе не наивен.

Еще одна щекотливая и очень неоднозначная вещь — эмоции. Существует множество причин, почему я могу хотеть испытывать искренние эмоции. Они помогают устанавливать взаимоотношения с другими людьми. Они сами по себе приятны. Они полезны для здоровья. Однако я не могу сознательно заставить себя почувствовать искреннюю эмоцию, потому что искренность — это по определению естественное явление. Допустим, я прочитал в журнале, что для здоровья полезно трижды в день спонтанно рассмеяться. Если я сяду, сконцентрируюсь и заставлю себя захохотать, принцип не сработает, ведь на самом деле я буду слишком серьезен. Смех невозможно запланировать. Жизнь, основанная только на расчете, слишком суха. В ней нет места ни радости, ни горечи.

Одна интересная гипотеза гласит, что человек научился чувствовать злость, чтобы выбраться из еще одного рационального парадокса, связанного с выбором. Предположим, что я снова стал школьником и меня обижает более сильный мальчик. Допустим, его зовут Джимми Тоскано (разумеется, я взял имя с потолка). Если бы мы оба вели себя рационально и знали об этом, у Джимми Тоскано не было бы поводов меня опасаться. Ему известно о моей осведомленности в том, что он сильнее меня, а значит, в драке он, скорее всего, меня побьет, следовательно, мне нет смысла давать сдачи. А если задира вроде Джимми Тоскано знает, что я не способен дать ему сдачи, то мне придется до окончания школы отдавать ему свои завтраки. Однако, стоит мне как следует рассердиться, я забуду о рациональности и накостыляю ему по шее. В случае если Джимми Тоскано знает, что я способен на злость, он вынужден контролировать себя и не задирать меня так часто, как задирал бы слабого сверхрационального ботаника. Для того чтобы эта схема сработала, я должен хотя бы раз разозлиться по-настоящему. Если Джимми Тоскано узнает, что мне только лишь известно о пользе злости, теоретически заставляющей задир держаться на расстоянии (например, если он увидит, как я читаю статью по эволюционной биологии гнева, а потом попросит кого-нибудь объяснить ему значение этих слова), то однажды он засунет меня вместе с моей книжкой по психологии в мусорный контейнер. Мне нужно выйти из себя по-настоящему, а не потому, что я хочу разозлиться.

Есть еще одно понятие, имеющее отношение к эмоциям и страстям, — привязанность. Эмоции заставляют нас выходить за пределы собственного «я» и формировать взаимоотношения с отдельными людьми или группами. Кроме того, чувствовать поток сильных, сбивающих с ног эмоций всегда очень приятно. Вот только страсти и привязанности — это не блюда на шведском столе. Нельзя подойти и набрать себе в тарелку по чуть-чуть всего, чего хочется. Вторая сторона в отношениях быстро поймет, что если я привязался к ней по какой-то причине, то точно так же могу и отвязаться, когда подвернется кто-то еще. Мысли и поводы вообще меняются гораздо быстрее, чем привязанности. Пусть я могу заставить себя вступить в отношения при помощи логических рассуждений, я все равно не должен этого делать, иначе отношения окажутся ненастоящими. А хуже такого ничего и быть не может! Представьте, каково писать любовные письма тому, кого не любишь!

Все это возвращает нас к начатому ранее обсуждению открытости и творчества. Творчество есть страстная преданность самому себе, своим идеям, впечатлениям, которые человек переживает каждый день. Копируя что-то, что уже было создано нами раньше, мы не творим, а лишь пародируем наши прошлые «я». Потому, если мы заранее рассчитываем свои творческие порывы, рассуждаем, что к ним нужно добавить, а что лучше убрать, мы не участвуем в творчестве. Я хочу быть не только креативным в своем писательском труде, но и спонтанным и творческим в жизни в целом. Однако если я скажу себе: «Нужно вести себя спонтанно!» — то по определению результат уже не будет спонтанностью.

Вера — еще одно понятие, которое заставляет наш разум метаться между двумя вариантами. Предположим, я хочу поверить в Бога (или в справедливое общество, или в абсолютную нравственность человека), потому что я устал от бессмысленности жизни (несправедливости, отвратительных людей вокруг). Я считаю, что если обрету веру, то сверну горы и смогу творить чудеса, ведь я перестану постоянно сомневаться в своих действиях. Однако если я понимаю, что верю в Бога только потому, что хочу в Него верить, а не потому, что уверен в Его существовании, то на самом деле я вовсе не верю. Я должен верить, что верю в Бога потому, что Он действительно существует.

Из своего практического опыта мы знаем, что иногда развитие чего-либо идет постепенно, шаг за шагом. Если бы вы решили стать плотником, то сначала научились бы делать полки, а потом взялись за стулья. Однако иногда развитие означает резкую перемену — как если бы вы, добившись успеха в плотницком ремесле, вдруг бросили все и уехали в Эфиопию помогать бедным.

В детстве мы точно знали, какой должна быть наша жизнь. А потом вдруг — бац! — наступил переходный период, и все, что казалось нам важным, потеряло смысл. Затем мы создали семью и поняли, как нужно жить вдвоем, и вдруг — бум! — у нас родился ребенок, и все снова пошло кувырком. Человечество долго верило в ньютоновскую физику, а тут — бах! — появился Эйнштейн и, как сказал Томас Кун8, «полностью изменил доминирующую парадигму». Я сидел дома и расставлял по полочкам свою коллекцию кукол, и в этот момент кто-то открыл мне дверь в большой мир.

Психотерапия, образование или изменение парадигмы не обещают нам того, чего мы хотим. Они обещают изменить то, чего мы хотим в данный момент, повернуть наши приоритеты на 180 градусов. Мы можем планировать изменения, но наши прогнозы никогда не сбудутся. Мы можем обещать себе постепенное развитие, а в итоге получить революцию. И осознать тот факт, что она произошла, сумеет лишь новый, изменившийся человек.

Еще один интересный пример — романтическое влечение. Давайте представим себе двух рациональных людей. Его зовут Ричи Розеншток, а ее — Анна-Мари Лесли-Колокова. Они коллеги — Ричи пришел в компанию на время, чтобы установить на всех компьютерах новый почтовый клиент, а Анна-Мари работает секретарем вице-президента по кадровым вопросам. Они нравятся друг другу и не прочь стать парой. Допустим, однажды они неожиданно сталкиваются в пустой комнате, где стоит ксерокс, и… Вот он, тот момент, после которого они могут из коллег стать чем-то бóльшим! А теперь представьте, что каждый из них думает: «Было бы неплохо, если бы именно сейчас мы познакомились ближе. Ведь чаще всего коллеги начинают встречаться после того, как сталкиваются в пустой комнате». Из-за этой неромантичной мысли между Ричи и Анной-Мари никогда не случится романа! И дело не только в человеческой природе или в особенностях нашей культуры. Для того чтобы испытать интерес и влюбленность, нужно быть открытым для неожиданностей. В тот момент, когда я думаю, что столкновение в пустой комнате — это очень романтично, ситуация утрачивает всю интимность и превращается в простую неловкость.