Срочно требуются седые человеческие волосы - Юрий Нагибин

Возле окна, через проход, стоял пожилой, заросший седой щетиной человек.

- Закурить не найдется? - спросил Гущин.

Тот дал ему папиросу, поднес огня. Гущин неумело затянулся, закашлялся.

- Э, браток, да ты и курить-то не умеешь! - усмехнулся человек.

- Не умею, - признался Гущин.

- Так зачем же ты - зуб, что ль, ноет?

- Вроде того.

Человек внимательно посмотрел на Гущина.

- Жизнь, браток, нелегкая штука...

Поезд дернулся и побежали назад станционные огни...

...На Савеловском вокзале под утро сошли пассажиры одного из самых медленных на свете поездов дальнего следования.

Вышли на вокзальную площадь.

- Прямо не знаю, что делать, браток, - сказал человек. - В гостинице номеров не достать. Придется на скамейке ночь коротать.

- Да ведь уже утро... - рассеянно отозвался Гущин.

- Ты вроде говорил, квартира у тебя...

- Врал, нет у меня ничего, - грустно сказал Гущин.

- Негостеприимный народ москвичи! - вздохнул человек.

- Не сердись... а хочешь, сердись, - сказал Гущин, - так вот у меня жизнь сложилась.

- Жалко мне тебя, браток. Ну, бывай!..

Он ушел. Насмешливое его сочувствие ничего не прибавило к печали, охватившей Гущина. Он смотрел на гигантский рекламный стенд Музея изобразительных искусств с силуэтом конной статуи кондотьера Каллеона работы Вероккьо. Каллеони глядит на мир, вернее, поверх мира, через левое плечо, забранное латами, с выражением несокрушимой, безудержной воли. Могучий конь под стать хозяину, он словно ступает по телам павших.

Гущин шел, оглядываясь на огромного всадника, как пушкинский Евгений на Петра. Слишком мучителен был контраст этой сокрушительной воли и собственной слабости...

...Гущин тихо открыл дверь, вошел в свою спящую квартиру.

- Кто там? - послышалось из спальни.

- Я...я, не беспокойся.

- Что так рано? - Жена стояла в дверях спальни в длинной рубашке, нечесаная, неприбранная, немолодая.

- Так поезд пришел...

- Что ты уставился на меня? - сказала она раздражительно.

- Почему ты дома? - это сказалось как-то само собой. Она усмехнулась.

- Ждала тебя.

- Женя уехала на Селигер?

- Уехала... Тебе это неприятно?

- Пусть едет себе на здоровье.

- Я не о том. Тебе неприятно, что я ждала тебя?

- Уж лучше не уезжать!.. - и это сказалось само собой, в странной утрате самоконтроля.

- Вон что! - произнесла она насмешливо. - Тебе так невыносим твой дом?

- Не валяй дурака, - сказал он жестко. - У меня нет дома.

- Это что-то новое... - и не менее жестко. - Хватит болтовни, давай спать.

Гущин увидел за крупной ее фигурой две кровати, стоящие тесно одна к другой.

- Не хочу. Выспался в поезде.

Он прошел в столовую, распахнул окно. Под ним была Москва Невдалеке зеленел Чистопрудный бульвар, справа виднелась Меньшикова башня, вокруг нее летали голуби. Дверь спальни захлопнулась излишне громко. Гущин подошел к книжной полке, достал альбом с видами Ленинграда. Отыскал панораму Михайловского дворца. На снимке можно было разглядеть маленькую темную подворотню...

...Гущин в своем тяжелом, не по сезону костюме и ботинках

на микропоре, с неизменным портфелем под мышкой бредет

по Телеграфному переулку. Перед ним - знаменитая Меньшикова

башня, внизу - красное кирпичное здание бывшего приюта

Он останавливается, смотрит. Мы слышим его мысли:

"В двадцатые годы здесь жили приютские дети. Они прижимали свои бледные лица к стеклам окон и смотрели на улицу, на прохожих, на извозчиков, на дождь и снег. Я знал, что у них нет родителей и смертельно их жалел. Ведь у меня была самая лучшая мама в мире и самый лучший в мире отец"...

К Гущину приближается девочка-замарашка и слушает, приоткрыв рот. Это шести-семилетняя Маша. Гущин, сегодняшний, седой, усталый, переходит на другую сторону. Отсюда видна вся Меньшикова башня.

"Никто не мог уверить меня, что башня давно заброшена. Я знал, что тут живут замечательные существа: дамы, кавалеры, рыцари. Ночью они зажигают свечи и танцуют под тихую музыку. Мне ужасно хотелось пробраться к ним"...

Он заметил, что маленькая Маша опять приблизилась и слушает с жадным, замирающим любопытством. Резко повернувшись, Гущин пошел в сторону Чистых прудов, затем свернул в Кривоколенный переулок. Девочка не отставала, Гущин прибавил шагу. Порой прохожие разъединяли их, но с редким упорством девочка Маша настигала Гущина

Неподалеку от Армянского переулка Гущин круто остановился. Девочка была рядом. Она исподлобья, большими темными глазами глядела на Гущина

"Оставь меня, - взмолился Гущин. - Твое упорство бессмысленно. Я все равно заберу у тебя свое прошлое; а настоящего и будущего у нас нет. Все эти уловки ни к чему. Неужели ты не понимаешь, что между тобой и той, что живет сейчас рядом со мной, нет ничего общего? Ты, маленькая, выросла в другую женщину, вовсе не в ту, что носит твое имя. Может быть, ты выросла в Наташу? Тогда ты тоже не нужна, понимаешь?"

...Он провел рукой по глазам - девочка исчезла

Он пошел дальше через перекресток.

"Наташа, - звучало в нем, - мне хотелось показать вам мир моего начала. Я люблю Ленинград, но я вовсе не хочу предавать свой родной город лишь потому, что я не был здесь счастлив. Все равно, я люблю и Чистые пруды, и эти кривые переулки, и Меньшикову башню, и старый приют, и гробницу боярина Морозова, хотя ее давно уже снесли, и особенно вот этот желтый дом, где бедный гениальный Веневитинов принимал друга своего Пушкина"...

Он стоит возле двухэтажного старинного дома, глядящего окнами на улицу Кирова Мемориальная доска сообщает, что здесь жил поэт Веневитинов, у которого бывал в гостях Пушкин: внизу указаны даты печально краткой жизни поэта.

"Я часто приходил сюда мальчишкой. Я до слез жалел Веневитинова и завидовал ему. Он прожил так мало, а люди запомнили его и повесили вот эту доску, чтобы приходящие в мир новые люди тоже знали, что он жил здесь и писал свои стихи. Он был такой молодой, а Пушкин дружил с ним, бывал у него в доме. И мне хотелось прожить такую же жизнь, пусть совсем коротенькую, но успеть сделать что-то хорошее людям и остаться в их памяти. Я ничего не сделал, хотя прожил уже две жизни Веневитинова. Но, может быть, я еще не изжил себя до конца?"...

Он повернул назад и двинулся Армянским переулком.

..."Вот здесь мы катались на санках с горы"...

..."Сюда приходили две сестры, такие красивые, что я не только не решался заговорить с ними, но притворялся глухим, чтобы они не обращались ко мне"...

..."А вот здесь была церковь. И бабушка моего приятеля таскала нас сюда и заставляла целовать золотую ризу на каком-то сооружении, напоминавшем гроб. И мы целовали, хотя нам было очень противно и мутило от запаха ладана. Я догадывался, что надо чувстювать что-то другое, нежели тошноту и отвращение, и ужасно мучился черствостью"...

..."А этот высокий дом, когда я подымался к нему по Златоустинскому переулку, казался мне океанским пароходом: белым на синем фоне. Златоустинский не признавал ненастья, он всегда окунал дом в синеву и гнал ему навстречу облака. И дом плыл, - ведь когда плывут облака, все на земле обретает встречное движение"...

В сквере бывшего Дома культуры Армении, возле обелиска, толпа взрослых и детей окружила какую-то малую городскую невидаль. Гущин подошел, протиснулся внутрь сборища. Видимо, здесь прикармливали птиц: асфальт был усеян дробинками пшена, подсолнухами, конопляным семенем. Среди московских старожилов - воробьев - попадались незнакомые острохвостые птички с шоколадной спинкой и опаловым брюшком. Но не они собрали эту взволнованную, удивленную толпу. Обведенная почтительной пустотой, сидела большая птица, измазавшая о закат свое серое оперение. Не розовая - розовеющая, птица принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Она поводила кругом, с золотым райком глазом, дикая и неестественная гостья в каменном мешке города.

- Сойка!.. Сойка!.. - говорили дети. - Сойка залетела в город! Не вспугните сойку!..

Но Гущин не поддавался обману.

"Наташа, - обращался он к птице, - зачем вы прилетели? Тут же опасно, Наташа!.."

Птица посмотрела на Гущина золотым и темным глазом, взмыла вверх и долго горела розовым и синим в перехвате солнечного луча.

...Над полигоном опускается парашютист. Белый зонт ворочается под ветром, тело парашютиста болтается как неживое. Вот он коснулся ногами земли, поросшей короткой, жесткой травой, упал, и его повлекло навстречу группе военных и штатских людей, идущих обочь поля по бетонированной дорожке. Среди этих людей находился и Гущин.

Приземлившийся парашютист в своем куполообразном шлеме и прозрачной маске не подает признаков жизни. К нему подходят люди, впереди огромный старик с массивным лицом и большими усеянными гречкой руками. На нем элегантный твидовый пиджак, ослепительно белый воротничок туго сжимает морщинистую шею. Он приближается к парашютисту, распростертому на земле, берет его руку с растопыренными пальцами, затянутую в черную перчатку, и энергично встряхивает.