Срочно требуются седые человеческие волосы - Юрий Нагибин

прозрачно, ночь покинула комнату, вновь видны цветы и

фотографии, рисунки и гравюры.

С большой фотографии, висевшей на стене в изножии постели, прямо в лицо Гущину устремился твердый, светлый взгляд молодого человека лет двадцати пяти.

Гущин отвел взгляд к стене, и там висели фотографии того же молодого человека; на иных он был старше, на иных моложе, а на одной ребенком большеглазым мальчиком с высоким лбом и неочертанными мягкими губами. И Гущину казалось, что светлые глаза мальчика смотрят на него с укором... Он закрыл глаза

...Меховой магазин. Возле зеркала примеряет роскошную норковую шубу молодая женщина По нежному ворсу пробегают волнующие тени. Женщина поворачивается, у нее детское лицо Маши с полуоткрытым от восхищения ртом.

- Нравится? - спрашивает Гущин, он в военной шинелишке со споротыми погонами, в сапогах и фуражке летчика. Вид у него обносившийся.

- Чудо! - Маша задохнулась. - Но безумно дорого!

- Чепуха! - беспечно сказал Гущин. - Главное, чтоб шло. Впрочем, норка непрактичный мех, - и, обращаясь к продавщице: - Дайте вон ту!.. Да, да, серый каракуль. Восемнадцать с половиной тысяч? То, что нам надо!

Продавщица подает Маше манто.

- Я похожа на Анну Каренину! - как зачарованная произнесла Маша

- Ты гораздо лучше! - Эта шуба тебя старит. И вообще, в Париже сейчас не носят каракуль. Боюсь, что здесь мы не найдем ничего подходящего. - И Гущин возвращает манто продавщице.

Та, поняв игру, с улыбкой разводит руками.

- Вам лучше бы на Тишинском поискать...

- А мы как раз туда и держим курс! - со смехом сказал Гущин.

Маша натянула на себя свой жалкий плащик, и все зеркала дружно отразили ее тоненькую и удручающе ненарядную фигурку...

...Тишинский рынок послевоенной поры. Здесь торгуют "трофейным" барахлом, хорошими, новыми вещами и чуть ли не лохмотьями. Торгуют костюмами, пальто, платьями, рубашками, носками, вязаными кофточками, музыкальными инструментами, коврами, старинным фарфором, радиоприемниками, зажигалками, вечными ручками и особенно много - часами.

Торгуют подержанной мебелью и люстрами, пожелтевшими кружевами, притемненными временем картинами, торгуют бельем, представляя на всеобщее обозрение трикотажные мужские кальсоны, дамские рубашонки, трусики, лифчики, торгуют всевозможной мужской и дамской обувью, протезами и костылями - словом, торгуют всем, что составляет бытовой обиход современного человечества. Тут же какие-то подозрительные личности играют на асфальте в "три листика" и "веревочку"; носятся на дощечках с колесиками краснолицые безногие инвалиды, человек в касторовой шляпе громко рекламирует антипятноль.

- Перед ним не может устоять сам бог пятен, сатана пятен - чернила!

Его старается перекричать другой деляга:

- Лучшее патентованное средство от мозолей, бородавок и пота ног. Вместо рубля - девяносто копеек!

Гущин и Маша движутся по "одежному ряду". Тут продают вещи с плеча: пальто, шубы, куртки, плащи; плащи накинуты прямо на спину продающему. Машу привлекла шубейка из поддельного жеребка.

- Восемьсот рублей - это даром, мадам! - убеждает ее мордастый продавец. - Как-никак щипаная выдра!

- Это крыса амбарная, - бросила Маша отходя.

- Возьми, - сказал ей Гущин, - хорошая шуба, честное слово.

- Тогда тебе не хватит на костюм.

- Ну и черт с ним!..

- Продаю пол-шубы!.. Продаю пол-шубы!.. - раздался возле них жидкий старушечий голос.

Сухонькая старушка, знавшая, видимо, лучшие времена, держит в руках суконную шубейку с маленьким котиковым воротником.

- Как это "пол-шубы", бабушка? - поинтересовалась Маша,

- Левую сторону, - пояснила старушка. - Она вывернутая, но материя, как вы можете легко убедиться, двухсторонняя.

- А у вашей шубы нет третьей стороны? - спросил Гущин.

Но Маша уже надела шубку, оказавшуюся ей в самый раз.

- Прелесть!.. Сколько вы хотите?

- Триста рублей... Это, правда, недорого....

- Берем!.. - весело сказала Маша. - Плати деньги, Сережа. Ты одеваешь жену как куколку. Теперь нам осталось найти левую сторону костюма - и мы экипированы с ног до головы!

Гущин захохотал и обнял Машу в ее новой "левосторонней" шубе...

Гущин заерзал головой по подушке и открыл глаза.

На него в упор глядел большеглазый мальчик. Некуда

было скрыться от этого взгляда. Тогда Гущин

приподнялся и протянул руку к большей

фотографии, висевшей напротив.

- Не трогайте! - раздался голос Наташи. - Это мой отец.

- Отец? Этот мальчик?

- Когда отец уходил на войну, он был моложе, чем я сейчас.

- Боже мой! - покаянно и вместе радостно сказал Гущин. - А я-то мучаюсь! Простите меня, Наташа, я, кажется, правда хотел его снять.

Наташа потянулась к Гущину и уже знакомым движением обняла за шею. И вдруг, раскрепощенный от всего, что его связывало, делало нищим, Гущин с силой прижал ее к себе...

...Солнце словно вплавилось в стекла, на подоконнике голуби ссорились из-за каких-то крошек. Кукушка выглянула из деревянного теремка и прокуковала семь раз.

Отстранившись от Гущина, Наташа сказала слабым от счастья голосом:

- Я сразу вас полюбила... Как увидела.. Вы замечательный, вы чудо, вы - Кваренги!.

...Гущин покидал гостиницу. Вот он получил пропуск на выход у администратора, направился к вращающейся двери и вручил пропуск старику швейцару, похожему на Айвазовского. Презрительно глянув на потертый портфель, вмещающий все дорожные пожитки Гущина, швейцар небрежным адмиральским жестом коснулся околыша фуражки.

- Скажите, папаша, что это за поезд? - Гущин достал билет и показал швейцару.

- А-а, есть такой! - усмехнулся тот в бакенбарды. - Я-то думал, его давно отменили. Тоже идет в Москву, но кружным путем - через Будогощ, Неболчи, Калязин и прибывает на Савеловский вокзал.

- Вот это да! Сколько же он идет?

- Сутки, может, поменьше.

- Понятно!.. Ну, до лучших дней!..

Гущин вышел из гостиницы и сразу устремился вдогон за автобусом...

...Гущин идет по перрону, его толкают своими бидонами молочницы, мешками - какие-то дремучие деды. Даже не верится, что это Ленинград. У крайней заброшенной платформы притулился заброшенный состав.

- Сергей Иваныч!

К Гущину со всех ног кинулась Наташа с какими-то цветочками в руках.

- Что вы тут делаете? - оторопел Гущин.

- Провожаю вас.

- Но... как вы узнали?

- В том-то и беда, что не узнала. Я убежала на съемку, а вы даже записку не оставили. Я, конечно, уже привыкла к вашей манере: не хотели "обременять"...

- Почему вы такая смуглая?

- Так это же тон. Я прямо из павильона

- А почему к этому поезду?

- Я взяла расписание на Москву, и Костя Зорин, помните "Мефистофеля", согласился возить меня ко всем поездам на своем "Москвиче".

Гущину было почти больно от счастья.

- Сергей Иваныч, а вы любите ездить с молочницами?

- Нет, просто этот поезд идет по местам, где я воевал, - не глядя Наташе в глаза, сказал Гущин.

Она взяла его за руку.

- Сергей Иваныч, вы себя ничем не мучайте. Все было замечательно... Я так вам благодарна. И когда вы опять приедете, мы будем вместе, если вы, конечно, захотите. И будет Ленинград теперь уже наш общий...

- Когда еще я приеду!..

- А я вам вызов устрою! - воскликнула Наташа. - От группы "Полет в неведомое". Как-будто они там опять плохо катапультируются. Правда! Он это сделает для меня.

- Неужели это возможно?

- Конечно! Официальный вызов придет к вам на службу, а я пришлю телеграмму: "Срочно требуются седые человеческие волосы".

Гущин засмеялся, и они поцеловались, и Гущин побежал за двинувшимся поездом и вскочил на подножку. Он видел ее радостное, смеющееся лицо, и оно было как гарантия близкой встречи, и когда Наташа скрылась, он внес в тесный, вонючий, забитый до отказа вагон эту чистую радость...

...Наташа сыграла свою роль до конца. Но когда вагон

Гущина потерялся вдали, она притулилась к фонарному

столбу и заплакала.

...Не зная, куда девать распирающую его радость, Гущин принялся помогать пассажирам пристраивать чемоданы и баулы на багажные полки.

Он подставил плечо под корзину, вырывавшуюся из рук молодой беременной женщины, затем кинулся на помощь какой-то пожилой матроне Он с такой быстротой и расторопностью справился с тяжелыми ее вещами, что дама, знающая, видимо, лучшие дни, сказала, теребя замок сумочки:

- Сколько с меня, голубчик?

Гущин расхохотался, залез на полку и, положив под голову портфель, предался сладким воспоминаниям...

...Гущин проснулся среди ночи, разбуженный тишиной затянувшейся стоянки. За окнами тускнели станционные огни, платформа находилась с другой стороны, а по его сторону поблескивали влажные рельсы, бродили железнодорожные служащие, что-то печально выстукивая в поездных колесах. Двигался сам по себе одинокий товарный вагон, у водокачки понуро мочился старик с заплечным мешком. Гущин заворочался, глухая тоска подступила к сердцу. Он спрыгнул вниз.