Далекие охотничьи годы - Николай Михайлович Мхов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Заяц не твой! — сдерживая негодование, обратился я к Мите.
— Как не мой, когда я его убил! — запальчиво воскликнул он.
— Ты не имел права стрелять из-под чужой собаки! — заметил охотник.
— Здрасьте! — издевательски поклонился Митя. — Стало быть, пусть заяц уходит, а ты стой и смотри!
— Заяц принадлежит хозяину собаки, которая его гонит. Стрелять ты мог, но заяц не твой, — урезонивал я.
Простая, спокон века существовавшая охотничья мораль Мите оказалась недоступна.
— Я собаку не трогал! — горячился он. — Я зайца бил, и принадлежит он тому, кто его убил, а не тому, кто на него брехал!
Только угроза, что я немедленно сниму с гона Громилу и больше никогда не пойду с ним, с Митей, на охоту, заставила его отказаться от зайца.
— На, черт с тобой, пользуйся чужой добычей! — уверенный в своей правоте и раздосадованный до дрожи в голосе, швырнул Митя к ногам охотника беляка.
Настроение было испорчено, пропало желание продолжать охоту. Но ни рог, ни выстрелы, ни позывы «вот, вот, вот!.. тут, тут, тут!..» не смогли оторвать Громилу от русака. Я оставил его в поле и направился домой. Угрюмо молча, явно чувствуя себя обиженным, плелся за мной Митя.
Громила вернулся затемно. Поскулил на крыльце, поскреб в дверь и, пущенный в комнату, виновато затаился под столом…
Через несколько дней Митя пришел извиниться за причиненную мне неприятность.
— В этом вопросе я с вами не согласен, — сказал он. — Но, если вам неприятно, обещаю под чужую собаку не подставляться и бить только свою, мною выслеженную, дичь.
— Вот и прекрасно! — обрадовался я.
Мы продолжали гонять с Громилой зайцев, и ничто не нарушало нашего доброго соглашения, наших великолепных гонных охот.
Но увы, жадность к убою, алчность к добыче оказались сильнее всех благих Митиных намерений, и охотиться с ним я больше не мог.
Однажды мой давний приятель, старый лесник, пришел ко мне поделиться своей удачей:
— Новую нору нашел. Сам видал, как в нее матерая лисица ушла. Думаю подстеречь!
Я рассказал об этом Мите, попросив его никому не говорить, чтобы не испортить старику охоты. Каково же было мое негодование, когда я узнал, что кто-то опередил лесника — убил лису у норы.
— А я-то ее берег, — чуть не со слезами сетовал старик. — Только тебе доверился… — в голосе его слышался горестный упрек.
«Он подозревает меня в убое лисы», — краснея, подумал я и горячо воскликнул:
— Клянусь, в твоей лисе я не повинен!
В действительности же оказалось, что именно я и был виноват в потере лисицы: ее прикончил Митя. После моего рассказа он в ту же ночь отправился к норе, залег у входа и на рассвете, едва показалась рыженькая с подпалом, остренькая мордочка, выстрелил.
— Как же ты смел воспользоваться доверчивостью старого лесника и моей дружеской откровенностью! — возмущался я. — Ведь ты лишил его и охотничьей радости, и заработка — первосортной шкурки.
— Старый вы человек, и понятия ваши старые, — снисходительно усмехнулся Митя. — Лиса вольная! Каждый член общества охотников имеет законное право бить ее, я и убил! Вот и весь сказ.
Может быть, по закону он и прав, но я со своими понятиями об охотничьей честности не мог больше брать с собой Митю на охоту, о чем откровенно, без обиняков, категорически высказал ему.
Он удивленно поднял брови, пожал плечами и улыбнулся простодушной, прощающей улыбкой.
— Ваша собака — ваша воля! — и подумав, неуверенно спросил: — А мне со Светланкой можно по-прежнему заходить к вам?..
Митя вскоре станет техником, возможно даже инженером, но как охотник он перестал меня интересовать.
Герой привала
Для многих непонятно, что понуждало Никанора Романовича Пронкина ходить на охоту. Грузный и рыхлый, он тяжело переставлял ноги и пыхтел, словно воз тянул.
Стрелял Пронкин неважно, но, промазав, не горевал, только замечал безразличным тоном:
— Не везет!..
Если же убивал дичь, то не спеша подбирал ее и, не рассматривая, совал в сетку.
Возбужденные разговоры охотников его не интересовали, он редко принимал в них участие: сидел в сторонке, покуривал и слушал с совершеннейшим безразличием. А когда разговор надоедал, бесцеремонно прерывал:
— Хватит трепаться, пошли!
Ходить много он не любил и обычно через каждые полчаса требовал:
— Отдохнем!
К природе Пронкин был тоже весьма равнодушен; я не знал случая, когда бы он отметил ее красоту. И если кто-либо из охотников восторженно восклицал: «Какое очарование!», Никанор Романович, осмотревшись, констатировал: «Деревья как деревья, трава как трава — ничего особенного…»
Зато на привале, у костра, Пронкин становился неузнаваем. Откуда только бралось у него остроумие, живость, находчивость, ловкость… Колбасы, консервы, домашние изготовления, бутылка, фляжка, термос — все с шутками и прибаутками извлекалось им из рюкзака, устанавливалось, раскладывалось на облюбованном местечке. Никанор Романович вынимал раздвижной, походный стаканчик… мастерски выбивал пробку из бутылки, наполнял его до края, молитвенно произносил:
— Здравствуй, рюмочка, — прощай, винцо! — и медленно, с наслаждением пил, а выпив, целовал донышко стаканчика: — Спасибо, утешитель…
Потом принимался закусывать. Нет, не закусывать, а жрать — жадно, ненасытно, облизывая пальцы, чмокая и чавкая.
Мне думалось тогда, что для Пронкина охота тем и привлекательна, что она не обходится без привала. На охоте он жил, наслаждался, становился самим собой и даже вызывал у некоторых неподдельную зависть.
Возраста Пронкин был неопределенного, но явно не молодого, хотя и не старого: в меру полное лицо скрадывало морщины, а седина в выцветше-русых волосах не бросалась в глаза.
На вопрос о годах Никанор Романович интригующе-игриво отвечал:
— Мои все со мной, в добавках не нуждаюсь.
Работал он приемщиком на канатной фабрике, о которой отзывался тоже намекающе:
— Девки вокруг пеньки, а я — вокруг девок!
Но что такое «вокруг девок» — Никанор Романович не объяснял, хотя, очевидно, от этого «вокруг» кое-что и перепадало, так как при малом окладе жил он в достатке, обзавелся аккуратным домиком, фруктовым садом и приличным огородом.
Злые языки поговаривали, что Пронкин снабжал по дешевке рыбаков капроновыми нитками: их ему тайком, и тоже по дешевке, доставали девки; поговаривали, что через Пронкина можно приобрести паклю, и поэтому застройщики охотно сумерничали с ним на скамейке перед его домом, говорили…
— Ежели все, что про меня болтают, слушать — барабанная перепонка лопнет, — презрительно замечал он по поводу всех этих слухов.
Дни его протекали однообразно, скромно, пристойно, без поводов к обвинению в шумном веселье, праздничном кутеже, бражном расточительстве.
— Как потопаешь, так и полопаешь, — вразумительно
