Далекие охотничьи годы - Николай Михайлович Мхов

class="p1">Слушатели хохочут, а Чибис, скорбно вздыхая, задумчиво разглаживает усы.

При всей непосредственной беспечности Чибис не отличался расточительством. Вернее, он даже был прижимист, а иногда и неприятно, излишне расчетлив. Прекрасный товарищ, он при необходимости делился последним, но угощать без нужды не любил и частенько, пользуясь русским хлебосольством простодушных деревенских охотников, подсаживался к их котлу, «забывая» развязать свой рюкзак. За эту забывчивость однажды поучительно и зло подшутили над ним.

Пока Чибис спал, опорожнили его рюкзак, разложили на дощечках и лопушках колбасу, селедку, сыр, сало, варенье, мясо, белый хлеб, поставили посередине две бутылки коньяку и пригласили «к столу» Чибиса.

— Угощайтесь! — радушно хозяйничал кузнец Авдонин. — Петр из города гостинцев охотничкам привез!

Чибис сразу понял, в чем дело, но и виду не показал, что догадался о проделке кузнеца, — был весел, доволен, как никогда остроумен.

— Молодец, Петр! Ну, что за Петр! — похваливал он, смакуя коньяк. — Вот угостил, так угостил! Вот это по-охотничьи. По-товарищески. Не забуду, Петя! Отблагодарю. Аналогичный случай, помню, произошел и со мной…

Все смеялись, чокались с Чибисом за его здоровье, бурно выражая неподдельную любовь к нему.

Городские и деревенские охотники, от молодых до старых, знали и любили Чибиса за веселый нрав, жизнерадостность, безмерную охотничью страсть.

На весенние охоты он выезжал еще до ледохода, чтобы застать пролет северной дичи, и лишь в крайнем случае, когда что-нибудь задерживало в городе, — в самый ледоход. Большей страсти, большей неутомимости и предприимчивости я не знавал ни в ком. Затемно отправлялся он на уток или на чернышей, вечера проводил на тяге, ночами уходил в лес — искать глухариные тока. Спал урывками, сидя, полулежа, у костра, в челне, на пне, кое-как и где придется. Накроет голову своей учительской пелериной и посапывает, а через полчаса, глядишь, уже бодрый, свежий, на ногах и вокруг него смех, шутки, веселые сборы.

Однажды, когда все собирались с подсадными в свои шалаши, Чибис вернулся из леса с глухарем.

— Сам! Честное слово, сам! Поверьте… — заверял он с дрожью в голосе.

Я от души поздравил Чибиса: для него глухарь — редкая, давно желанная дичь. Он горячо благодарил и попросил:

— Не уходи! Мне надо высказаться…

Если бы не седеющие усы, не сивый клинышек бородки, в этот момент больше двадцати лет ему нельзя было бы дать.

Мы остались вдвоем у затухшего костра. Чибис, весь во власти бурных переживаний, пытался подробно рассказать о том, как он нашел ток, как услыхал щелканье, как подбегал под пение, с каким трепетом ожидал рассвета, как увидал веер хвоста и выгнутые крылья, как затикало у него в висках и как от мысли, что промажет, выступили слезы…

— Нет, это невыразимо!.. — взволнованно хватал меня за руку Чибис. — Не могу тебе объяснить, как падал он. Именно в этом падении — высшее наслаждение, конденсация всех чувств! Для описания их человечество еще не создало слов!

Бывали случаи, когда у Чибиса так «живило» ружье, что, несмотря на изобилие дичи, он возвращался пустой. Тогда на него было жалко и больно смотреть. Усевшись где-нибудь в сторонке, положив голову на ладонь, он неподвижно смотрел вдаль, вздыхал, курил, тихо, сам с собой, скорбно философствовал о бренности жизни, о жестокости убивать неповинное существо ради удовольствия. Кто-нибудь из охотников или рыбаков подсаживался к нему, утешал, как мог, рассказывая, что и с ним такая же незадача летось приключилась:

— Как не ударю — летит и летит!..

Подходит второй, третий. Каждый старается успокоить рассказом о своих охотничьих неудачах.

— Плюнь ты тому в харю, кто говорит, что он не мажет! — пылко восклицает брат кузнеца Авдонина Петр.

Растроганный душевным участием друзей-охотников, Чибис снимал и надевал пенсне, теребил бороденку, торопился к рюкзаку, извлекал недопитую бутылку, и через минуту у костра уже снова слышался смех, остроты и новый занятный рассказ о том, как с Чибисом произошел «аналогичный случай» в бытность его учителем…

В начале войны, уже глубоким, но еще крепким стариком, Александр Павлович Ерастов отправился в Белоруссию, к сыну, где тот работал на заводе инженером. С приближением фронта Чибис ушел в партизанский отряд.

— Анечка, не плачь! — как всегда бодро, утешал он жену. — Я не настолько дряхл, чтобы не участвовать в общенародном деле. Поверь мне, это последний непредвиденный случай!..

На этот раз «непредвиденный» случай оказался действительно последним: от вражеской пули Чибис умер на руках сына.

Жизнь в шалаше

Костя, дорогой Константин Васильевич, — неизменный и незаменимый соучастник осенних охот и ночных рыбацких бдений; Стеша, милая Степанида Григорьевна, — как не хватает вас в моей жизни!

Когда я познакомился с ними, Константину было сорок пять лет, Стеше — сорок четыре, но, право, иным двадцатилетним молодоженам не мешало бы поучиться у них не бросающейся в глаза, я бы сказал целомудренной, любви, товарищеской заботливости и дружескому уважению друг к другу. Они всегда были просты, ровны, спокойны, во всем нераздельно согласны и предупредительно уступчивы.

Я часто думал: Константин в прошлом — рабочий, Стеша — крестьянка, откуда у них такая глубокая духовная культура, такая подлинная высокая нравственность, такая интеллигентная чуткость?

Константина обогатила партия: научила контролировать свои поступки, пробудила тягу к книгам, к знаниям; Стеше, естественно, это не могло не передаваться, и она под влиянием окружения мужа и городской жизни не могла не преображаться в иную, далекую от малограмотной крестьянки, женщину. Но ведь они так же человечески тепло, чутко и бережно относились друг к другу и тогда, когда только что сошлись, то есть когда он был девятнадцатилетним заводским парнем, а она — восемнадцатилетней крестьянкой… Сколько я знаю так называемых интеллигентных семей, где муж и жена получили образование в высших учебных заведениях, но совместная жизнь которых непереносимо отвратна! Откуда же у Кости и Стеши такое радостное, умное согласие? Ответ мог быть только один: их сделала такими волшебница-любовь.

Как-то зимой зашел к нам Константин Васильевич и, чего с ним никогда не случалось, не раздеваясь, плюхнулся на диван.

— Что такое? — забеспокоилась моя жена.

Константин скорбно посмотрел на нее и несчастным голосом произнес:

— Стеша заболела.

Ничего страшного не произошло: Степанида Григорьевна простудилась и неделю пролежала в постели. Никаких следов от болезни не осталось, но Константин Васильевич долго потом заставлял ее кутаться поверх шубы в шерстяные платки и выходить на улицу не иначе как в валенках…

Стеша не отличалась красотой. Простое русское округлое лицо, сочные губы, едва заметные над серыми глазами брови, гладко причесанные, забранные в пучок русые волосы, славянски-рыхловатый нос, полная, белая шея,