Светлая Пасха. Семейное чтение - Михаил Вострышев

Кроме того, в каноне среды для примера и поощрения приготовляемых к посту, прославляются ветхозаветные святые, пребывавшие в подвигах поста. В пятницу вспоминаются крестные страдания Спасителя, в субботу творится память всех преподобных отцев, в подвиге просиявших. Святая Церковь одновременная поучается у святых, живших прежде нас, и обращается к ним за сугубой молитвенной поддержкой во дни Великого поста.

Молитва святого Ефрема Сирина

Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь.

Семейное чтение

Прощеные дни

Масленица. Русский народ, справляя стародавний языческий обычай, готовился к шумному веселью. Но благочестивые люди уже с половины недели начинали готовиться к великим дням поста и покаяния. Со среды начинались Прощеные дни. Сам великий государь являл своим подданным пример благочестия. В среду он посещал ближайшие монастыри: Чудов, Вознесенский, Алексеевский и другие; прощался с братией, с больничными старцами и жаловал им царскую милостыню. В следующие два дня, четверг и пятницу, царь отправлялся в загородные монастыри: Новоспасский, Симонов, Андроников, Новодевичий и другие. В Новоспасском монастыре покоились предки благословенного Дома Романовых. В субботу государь, окруженный боярами, и патриарх с Освященным Собором приходили для прощения к царице. Она принимала их в своей Золотой палате, где и происходил обряд прощения.

В воскресенье, главный Прощеный день, рано поутру до совершения божественной литургии патриарх, предшествуемый соборным ключарем, который нес крест и святую воду, приходил во дворец «прощаться» с государем. Вместе с патриархом шли митрополиты, епископы, архимандриты, игумены и весь Освященный Собор, то есть высшее духовенство. Государь встречал первосвятителя в Столовой избе. После обряда прощения с духовными особами государь совершал тот же обряд с дворовыми и служилыми чинами. К государю справа и слева приближались первостепенные бояре. Один из них держал государя под правую руку. Бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки, стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы, головы и полуголовы стрелецкие и всех приказов дьяки и подьячие по чину подходили и целовали государеву руку.

В московских храмах уже благовестили к божественной литургии. После литургии и полуденного отдыха вечером государь, сопровождаемый боярами, окольничими, думными дворянами, стольниками и прочими шествовал в Успенский собор, где совершался святейшим патриархом обряд прощения по церковному чину. Диакон возглашал ектении. После молитвословия государь приближался к патриарху и, произнося слово прощения, целовал святой крест. Затем то же самое совершали все духовные и светские власти. Прямо из собора государь шествовал в сопровождении всех высших чинов прощаться к патриарху, как бы возвращая утреннее посещение. Для государева посещения у патриарха убиралась сукнами и дорогими коврами Крестовая палата. Там уже ждали царского прихода митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты. Словом, весь Освященный Собор. Первая встреча происходила на сенях. Патриарх встречал государя посреди Крестовой палаты. Благословив государя и приняв его под руки, патриарх шел со своим державным гостем на обычное место, где возглашал «Достойно» и «Приходную молитву», после чего давал благословение государю и всем своим гостям. Государь садился на большую лавку на южной стороне палаты. Патриарх на восточной стороне, на лавке под образами. На лавке у северной стороны – бояре. У дверей палаты становились по чину стряпчие, стольники и прочие. Начались «прощальные чаши». После «прощальных чаш» бояре и прочие чины по указу государя выходили в сени. Оставляло под конец палату и высшее духовенство. Государь и патриарх оставались совершенно одни с полчаса времени. Затем палата вновь наполнялась всеми присутствовавшими при обряде. Патриарх снова возглашал «Достойно» и затем «Прощальную молитву». Благословив государя и гостей своих, патриарх отпускал всех. Из Крестовой палаты государь шествовал в Чудов и Вознесенский монастыри. В Благовещенском соборе он прощался у святых мощей, в Архангельском – у гробов родителей и предков.

Во дворце государь прощался с ближайшими к нему особами, с «комнатными», равно как и со всеми лицами, служащими у его государева двора.

Наконец, в этот великий Прощеный день великий государь вспоминал и тех, кто, может быть, более всего нуждался в прощении. Начальники всех приказов докладывали ому о «колодниках, которые в каких делах сидят многия лета». Весьма многим государь изрекал освобождение. Так заключался этот знаменательный день.

Тройка

Наступил последний день масленицы. Последний день дозволенного веселья. Всей семьей мы ждали, когда к дому подкатит традиционная тройка, чтобы ехать кататься по Черкизовскому валу и бульвару.

Был легкий мороз, казалось, что совсем не холодно, но когда долгожданная тройка появилась и встала напротив наших ворот, то у коренника, вскидывавшего к дуге голову так, будто он хотел откинуть шевелюру, или будто ленты, повешенные на дугу ради масленицы, ему мешали, я увидел вокруг ноздрей комки инея, и понял, что это мороз и такой иней будет у каждого из нас. Мне всегда нравились заиндевелые брови и волосы на висках и краях шапки.

Сели, шаля. Шалости начались уже с одевания. Когда кто-нибудь опаздывал, мы нарочно прятали его варежки, и, к нашей радости, он суетливо начинал их искать и спрашивал у нас: «Ну, скажите, спрятали ведь? Да?» А мы, все отъезжающие, в том числе и мама, которая не ехала с нами, а только нас заботливо провожала, смеялись и кричали: «Да нет же, ну, скорей! Ехать надо, а тут варежки!» Варежки, наконец, находились, и это вызывало еще больший смех. Мы, толкаясь, стараясь посадить друг друга в снег, выскакивали к розвальням, где на облучке сидел кучер в тулупе, подпоясанный веревкой и в шапке-ушанке с опущенными, но не завязанными «ушами». Повалились в розвальни на сено под нескончаемые напоминания мамы: «Осторожнее! Не упадите! Вы уж (к кучеру) не гоните!»

Мое внимание сразу же и до конца поездки было обращено на кучера – хороший или нет, добрый или недобрый, даст подержать вожжи, поправить или не даст? Все, кто сел, толкались, смеясь, накрывали друг друга платками и шубами, которые мама, непрестанно бегая в дом, выносила и, бросив их на нас, подсовывала, подпихивала под наши бока и ноги.

Я понял, что кучеру надоело слушать бесконечные предупреждения и наставления, и он, повернувшись еще больше, так, что одну ногу ему пришлось положить на облучок, а другой покрепче упереться в дно саней, пробасил: «С Богом!» И потом, привычно распевно произнес, накручивая вожжи на варежки: «Н-н-о! Милаи! Застоялись!», – и натянул вожжи.

Вот он, сладкий для меня момент – предвкушение скачки. Уже крикнуто, уже натянуто, а мы стоим. Коренник как вздергивал головой, так и сейчас вздергивает, будто и вожжи, и окрик – это не для него. Пристяжные – одна вялая, гнедая, с навозом на коленках – понуро стоит, будто не понимает, какой это праздничный для нас день. Другая, серая, со вздутым животом, натянула постромки, дернула, но куда-то в сторону, и опять стала. Это – разлад.

Я понял, что это никогда не организуется, и вдруг показалось, что никуда мы не поедем, если все будет так, как сейчас. Пропала так долго ожидаемая масленица с катаньем, о котором мечталось год. Но оказалось, что этот окрик еще не был настоящей командой, потому что ямщик все еще накручивал, как будто примерял витки вожжей на рукавицы, но вот, наконец, накрутил и встал. Встал!

И тут с лошадьми что-то случилось. Коренник стал трясти мордой не так, как прежде, широко мотая, а мелко встряхивая из стороны в сторону и резко, как будто хотел сбросить сосульки с заиндевевших ноздрей. Вялая гнедая пригнулась, будто бы ее сейчас ударят, и она с боязнью ждет этого, а правая с животом, та, что дернула, повернула голову в сторону коренника и вдруг неожиданно схватила зубами вожжу и, схвативши, замерла.

«Трогай, леший!» – все так же нараспев забормотал возница. Коренник нехотя, как будто его отвлекли от чего-то важного, тронул. Тронул, а мы ни с места – полозья примерзли. Тогда коренник, как будто с духом собрался и дернул еще раз. Полозья завизжали, захрустели. Сдвинулись. Все мы обернулись к маме, чтобы увидеть, что она понимает нашу радость и разделяет ее, замахали ей руками, варежками, платками. Замахали быстро, потому что нам хотелось ехать быстро.

Но ехали мы очень медленно. Я перестал махать и стал искать глаза возницы. Но кроме спины в тулупе с веревкой и верха шапки я ничего не видел. Коренник шел. Не бежал, а шел, и мне казалось, что он вообще не может бегать, а, как водовозная кляча, может только тащиться, искажая, портя нам всю радость катания, всю масленицу.