Светлая Пасха. Семейное чтение - Михаил Вострышев

«Держи-и-ись!» Нас прижало к правой стороне саней, где я не то сидел на корточках, не то лежал. Надю и Валю повалило на меня, какая-то сила сжала нас, и «держи-и-ись!», и дробот копыт – все смешалось. Я только видел перед собой деревянную стойку розвальней, оплетенную несколькими полосками мочала. За стойкой, за мочалом, прямо у моего носа, мчалась снежная полоса дороги, такая твердая и стремительная, что казалось, меня еще чуть сдавят, и я буду царапать носом эту быстро мчащуюся корку.

Что-то загремело. Нас кинуло влево, затем опять прижало, и я вдруг почувствовал, что меня никуда не прижимает. Валя крестилась. Надя вытаскивала меня из угла розвальней и кутала в шубу. Кучер, тряхнув завязками на шапке, повернул к нам лицо. Его усы, брови и края шапки – все было в инее, и под белыми усами открылись зубы, и зубы проговорили: «Что? Боязно? Ничего, милаи, Масляна, она на то и Масляна! Не бойсь!»

Лошади, повернув по крутому спуску и прокатив полозьями розвальней через трамвайные пути, где полозья на мгновение застряли в рельсах (поэтому-то нас и кинуло), развернулись и понеслись в обратном направлении. Снова слева от нас замелькали деревья и накрытые подушками снега кустарники бульвара. Мы мчались.

Далеко сзади было видно, как прилаживает конек к валенку пацан в собачьей шапке (его оторвало на повороте), а впереди была видна тройка, которая еще в начале нашей поездки обогнала нас и которую теперь, судя по тому азарту, что напал на коренника, мы нагоняли.

Теперь уже все мы смотрели вперед и, держась за сани, на всякий случай, смотрели туда, где все крупнее и крупнее, приближаясь к нам, виднелась эта, когда-то лихо обогнавшая нас тройка.

Чтобы лучше видеть, я встал и схватился за локоть кучера. Схватился и испугался, а вдруг он будет ругаться. Но он не обругал меня, а, наоборот, направив на меня заиндевевшие усы, а глазами все глядя вперед, крикнул: «Как звать-то?» Я ожидал ругани, крика, бранных слов, но не этого и, держась за его локоть и глядя ему в усы, молчал. Усы зашевелились, опять из-под них вылезли зубы, такие белые и веселые: «Звать-то тебя как, спрашиваю?» Я не знал, как сказать. Юра? Как-то очень уютно, по-домашнему. Юрка? Меня так звали только мальчишки, а дома никогда. Юрочка? Вообще неприятно, потому что так звали меня все, и именно поэтому мне это не нравилось.

Глядя в усы и зубы, я сказал, как на экзамене или как говорят на причастии: «Георгий!» – и сам понял, как это неуместно и неловко.

Кучер только этого и ждал. Он повернул усы к лошадям и, еще больше подставляя мне локоть, крикнул: «Держись, Егор!» И снова я услышал ритмичный, дробный топот, и снова пристяжные развернули головы в стороны, как будто стараясь оторваться, но теперь это было еще и потому, что управлял лошадьми я сам. Моя рука уверенно лежала на локте кучера, и ей передавалось то пульсирующее подергивание, что шло от лошадиных морд через натянутые вожжи.

Мы нагнали тройку как раз в том месте, где кончался бульвар и где она в начале катанья проскользнула перед нами. Перегнали и понеслись по бульвару еще раз. На этот раз мы неслись по-настоящему, уверенно, как победители, как имеющие право на весь бульвар.

Мчались кони, розвальни кидало короткими толчками влево-вправо, моя рука, чуть оторвавшись от локтя кучера на одном из ухабов, перебралась вперед и теперь лежала на самой вожже, и кучер видел это и не возражал. Мы сделали еще один разворот через трамвайные пути и проехали мимо парня в разных валенках, который, видно, так и не поправил конек и хмуро смотрел на нас из-под шапки, доехали до Заставы и повернули вправо на Вал к нашему дому.

Подъезжая к дому, лошади сами замедлили бег и перешли на трусцу, а совсем близко от дома, где я уже видел маму, стоящую у калитки, кучер, чуть сдвинув в мою сторону вожжи, сказал: «Ну, Егор, приехали!» Я понял это движение и, схватившись за вожжи обеими руками, натянул их и крикнул: «Приехали, милаи!» И даже тогда, когда тройка уже остановилась, я все не хотел бросать вожжи, стоял у облучка счастливый бескрайним детским счастьем.

«Юрочка! Посмотри на себя!» – воскликнула мама. Я только что был грубым Егором, ловко ладящим с лошадьми, и вдруг опять стал этим ненавистным мне Юрочкой. Вся моя шапка, весь мой шарф, обернутый вокруг шеи, были сплошь усыпаны толстым слоем снега. Я увидел себя, в инее, с вожжами в руках, близко к лошадиным крупам: я все-таки мужик, Егор!

Это была моя настоящая и, как потом оказалось, единственная веселая масленица. Были масленицы, были блины, но не было катанья, не было этих сложившихся вместе радостей. Уже не было упоительного отрочества.

Суббота сырная. Память всех преподобных отцов, в подвиге просиявших

В субботу на сырной седмице (масленице) – перед Неделей сыропустной, заговеньем на Великий пост – совершается празднование в честь и в память всех преподобных и богоносных отцов, просиявших в подвиге воздержания.

Семейное чтение

Под взором Христа

Едва ли кто из людей, окружавших Христа на Голгофе, был так озлоблен на Него, как один из иерусалимских граждан по имени Завулон. Его единственная дочь, прекрасная девица Рахиль всем сердцем возлюбила Иисуса Христа и, несмотря на все увещевания и угрозы своего отца, стала вместе с другими всюду следовать за Ним, внимая Его дивному учению. Когда же жестокосердный отец стал за это истязать Рахиль, она покинула его дом, приютилась у одной благочестивой вдовы и примкнула к тайным ученикам Христовым.

Исчезновение дочери повергло Завулона в сильную горесть. Он всюду искал ее, но безуспешно. Считая Иисуса виновником своего несчастья, Завулон возненавидел Его, и теперь с наслаждением смотрел на Его крестные страдания.

– О, как я радуюсь гибели этого лжеучителя! – сказал он окружающим людям.

Потом, приблизясь ко кресту, он стал всячески злословить Христа и издеваться над Его страданиями.

Радуйся, радуйся, Христос, Сын Божий. Царь Иудейский! – воскликнул наконец Завулон, и адская злоба исказила его лицо.

Не находя больше слов для ругательств и насмешек над Иисусом, Завулон хотел уже отойти от креста, но взор его внезапно встретился со взором Спасителя, и он невольно остановился.

Сколько кротости, неземной любви и всепрощения выражал этот дивный, божественный взор! Он глубоко проник в мрачную душу Завулона, умертвил в ней пагубную злобу и пробудил совесть. Жалость к Иисусу и стыд за напрасную к Нему ненависть мгновенно овладели сердцем грешника. На лице его отразилась глубокая скорбь, и взор заблестел слезами раскаяния. Напрасно Завулон старался подавить в своей душе эти, доселе неведомые ему чувства, напрасно он будил свою умершую на Христа злобу, голос грешной совести усиливался в нем с каждой минутой, и жалость к Божественному Страдальцу переполняла его сердце.

Кругом Завулона были несметные толпы народа, пришедшего смотреть на казнь осужденных. Многие, сожалея о тяжкой участи своего любимого Учителя, горько плакали; другие же издевались над Ним и, подобно Завулону, восклицали: «Радуйся, Христос, Царь Иудейский!». Гул от множества голосом стоял невыразимый, но Завулон не слышал его и не видел ничего окружающего. Боясь снова встретить кроткий взор Божественного Страдальца, он низко опустил голову и весь отдался борьбе с охватившими его душу чувствами.

Между тем, наступили последние минуты страданий Христовых. Солнце померкло, и погруженная во мрак земля, как бы устрашась совершившегося на ее груди великого злодеяния, затрепетала. Неописуемый страх объял народные массы, и полный отчаяния их вопль был слышан в самых отдаленных частях Иерусалима.

Множество людей от страха пало ниц, им казалось, что сейчас земля разверзнется и поглотит их. Другие бежали в разные стороны, рвали на себе одежду и волосы, проклиная день и час своего рождения, и восклицая: «Горе нам, ибо мы распяли Христа, Сына Божия!».

Завулон также пустился в бегство, направляясь к Иерусалиму. Когда он входил в город, то мрак уже рассеялся. Завулон, к величайшему своему ужасу, увидел несколько усопших человек, которые в минуту смерти Христа восстали из своих гробов и теперь тоже входили в Иерусалим, неся на руках свои пелена и покрова.

Трепеща от смертельного страха, Завулон хотел бежать от них, но один из усопших, преградив ему путь, взял его за руку и воскликнул:

– Горе тебе, безумный сын мой, ибо сердце твое омрачилось ненавистью к Господу.

– Отец! – воскликнул Завулон, узнав в представшем человеке своего покойного родителя.

Будучи не в силах более выносить столько испытаний, Завулон в бесчувствие упал на землю. Некий сердобольный человек поднял его с дороги и отнес в сторону.

Когда Завулон пришел в себя, настала уже ночь. Полный душевной муки направился он в свой дом, и здесь, проливая жгучие слезы раскаяния, разорвал свою одежду и, ударяя себя в грудь, воскликнул: