Блаженный Иероним и его век - А. Диесперов

Чтобы покончить с особенностями христианства той эпохи, отметим еще существование в среде тогдашней церкви ереси милленаристов или хилиастов,  упоминаемой Иеронимом. Объясняя стих 20-й в 66-й главе пророка Исайи ("И представят всех братьев ваших от  всех  народов  в  дар  Господу  на  конях  и  колесницах,  и на носилках, и на мулах,  и на быстрых верблюдах — на святую гору Мою, в Иерусалим, говорит Господь" и  т. д. —  чтение  русской  библии),  Иероним пишет: "Иудеи и наследники иудейского заблуждения эбиониты, которые в знак духовного убожества приняли самое имя "бедных" ("эбиониты" по-еврейски "бедные".  — А. Д.) и которые все ждут блаженства тысячелетнего царства на земле, — они и  коней, и колесницы, и повозки, и носилки, и мулов — все это понимают  так,  как написано. Именно,  когда при кончине мира придет Христос, чтобы воцариться в Иерусалиме, когда снова возникнет храм и возобновятся иудейские жертвы, со всего мира будут собраны сыны израилевы,  только  не  на  лошадях, а  на  нумидийских мулах. Кто же из них будет предназначен к высшим почестям, те прибудут в каретах из Британии, Испании, Галлии, "от крайних на свете Моринов" ("Энеида" Верг.) и оттуда, где разветвляет течение свое двурогий Рейн — прибудут, встречаемые всеми племенами  земли,  предуготованными  в  рабство  им".

Но заблуждение о тысячелетнем царстве господствовало не только среди евреев. Христиане — уже на основе Евангелия — находили возможным ждать того же. "Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в царстве Отца Моего — из этого места некоторые строят басню о тысяче лет, когда, как они уверяют, Христос будет царствовать телесно и пить вино, которого не вкушал Он с того времени и не вкусит до конца  мира".

По всей вероятности, общность причин родила и общую мечту. Гонимые иудеи и гонимые христиане, как бы в нетерпении, как бы не имея сил ждать небесных наград, уже здесь, на земле, хотели насладиться блаженством и чисто земным, понятным им и в настоящее время столь недоступным торжеством. Отсюда эта детская греза о "новом вине" или о "новом Иерусалиме", восставшем из пепла. Несчастье ищет последнего утешения в легенде, в поэзии, и от этого обыкновенно с годинами бедствий связывается так много чудес, подвигов и полных таинственного смысла  знамений.

Может быть, таким образом и возникла — в связи с жестоким гонением Деция — трогательная легенда о семи спящих эфесских отроках, будто бы спасшихся тогда в пещере от преследования, заваленных там камнями по приказанию гонителя, уснувших на два века и приблизительно в изображаемую нами эпоху случайно открытых и пробудившихся. Целый ряд недоразумений, проистекших от их неведения о продолжительности своего сна, делает эту церковную повесть занимательной, как любая фантастическая сказка, поэтический же мотив долгого и чудесного сна через Коран перешел и в нашу литературу: его отзвук— "И путник усталый на Бога роптал" в "Подражаниях Корану"  Пушкина.

Ко  времени  Иеронима все  эти  долгие годы  гонений, бедственного  положения  христианской  религии были  уже  далеко,  но  —  замечательно  —  так  велик был ужас от пережитого, что спустя триста лет верующие все еще думали, что Антихристом будет не  кто иной,  как вновь возродившийся Нерон.  "Многие из наших полагают, что в виду  чрезмерности зверства и преступлений Антихристом будет Домиций Нерон".

Но все-таки крест,  в  конце концов,  восторжествовал.  Теперь  этот  символ,  когда-то  требовавший  кровавых  жертв  со  стороны  приверженцев  своих, получил  уже всеобщее  признание, и  многие  христиане, между прочим и сам Иероним (за что говорят некоторые  выражения  его),  даже  рисовали  себе  изображение креста на лбу ради особенной ревности о Христе. "Из  древних  еврейских  букв,  до  сих пор  употребляющихся самаритянами, последняя — "тау" имеет вид креста, который написуется на челе христиан, и знак которого часто делается рукой". После этого  становится понятным несколько странное на первый взгляд восклицание Иеронима, обращенное к Илиодору: "Рей креста да утвердится на челе". Можно догадываться,  что это рисование креста на лице было обычаем  монашествующих.

IV

В начале работы мы давали краткий очерк римского общества в IV веке. Что могло родиться от соединения подобной упадочной цивилизации и учения Христа? Было ли последнее настолько могущественно, чтобы духовно победить и внутренне возродить первую? Сочинения Иеронима драгоценны в том отношении, что они дают ответ на подобные вопросы. Ответ этот близок к отрицательному, и мы несколько даже испуганно читаем эти материалы эпохи, этот почти обвинительный акт против христианства того времени, написанный рукой большого таланта и пламенно верующего человека.

Когда Иероним сообщает нам о том, что знатная римлянка бьет нищую за раздачей милостыни ["...между тем старуха, обремененная годами и лохмотьями, после получения милостыни забегает вперед, как это обыкновенно и делается, чтобы получить вторую монету, и когда до нее доходит очередь, получает кулак и расплачивается кровью за свое преступление""] — мы даже не удивляемся: трудно было так скоро утратить "волю к власти" людям, выросшим на руках рабов. Но вот перед нами проходят вереницы духовных лиц — лизоблюдов, лихоимцев, клеветников, — и читателю становится как-то не по себе, и он начинает понимать, почему Иероним бежал из Рима и звал всех в монастырь,  в пустыню, в Вифлеем.

Остановимся  на  этих его  изображениях.

"Есть иные — говорю о людях моего состояния — которые только для того добиваются пресвитерства и диаконата, чтобы свободнее видеть женщин. У них одна забота, чтобы одежды их хорошо пахли, чтобы ногу не жал лакированный башмак. Завитые кудри несут след щипцов, пальцы сияют кольцами, и чтобы обуви не обрызгала уличная грязь, они проходят ее на цыпочках". Союзы братской любви, все эти "агапии" обращались в сожительство клириков и матрон, и Иероним спрашивал: "Откуда занесена в церковь язва агапет, откуда новое название жен без брака, откуда новый вид наложниц?" "Сами клирики, которые должны были бы являться наставниками и примером строгости, целуют головы своих покровительниц и, протянув руку, так что — не зная — подумаешь, что они хотят благословлять, принимают плату за свое приветствие", а матроны "называются чистыми и святыми, и после сомнительной вечери видят во сне апостолов".

"Святая  любовь  не  нуждается  в  частых  подарочках, в  платочках  и  повязках, в одеждах, идущих  к лицу,  в  совместно  отведываемых кушаньях,  в  ласковых и сладких записочках. Мед мой, свет мой, радость  моя — от всех этих и подобных им любовных глупостей, от всех этих нежностей и смеха достойных учтивостей  мы  краснеем  в  комедиях, нам  противны они у светских людей, — насколько же более в устах клириков и клириков-монахов,  у которых священство возвышается обетом и,  наоборот,  самый обет —  священством  их".