Блаженный Иероним и его век - А. Диесперов

Остановимся  на  этих его  изображениях.

"Есть иные — говорю о людях моего состояния — которые только для того добиваются пресвитерства и диаконата, чтобы свободнее видеть женщин. У них одна забота, чтобы одежды их хорошо пахли, чтобы ногу не жал лакированный башмак. Завитые кудри несут след щипцов, пальцы сияют кольцами, и чтобы обуви не обрызгала уличная грязь, они проходят ее на цыпочках". Союзы братской любви, все эти "агапии" обращались в сожительство клириков и матрон, и Иероним спрашивал: "Откуда занесена в церковь язва агапет, откуда новое название жен без брака, откуда новый вид наложниц?" "Сами клирики, которые должны были бы являться наставниками и примером строгости, целуют головы своих покровительниц и, протянув руку, так что — не зная — подумаешь, что они хотят благословлять, принимают плату за свое приветствие", а матроны "называются чистыми и святыми, и после сомнительной вечери видят во сне апостолов".

"Святая  любовь  не  нуждается  в  частых  подарочках, в  платочках  и  повязках, в одеждах, идущих  к лицу,  в  совместно  отведываемых кушаньях,  в  ласковых и сладких записочках. Мед мой, свет мой, радость  моя — от всех этих и подобных им любовных глупостей, от всех этих нежностей и смеха достойных учтивостей  мы  краснеем  в  комедиях, нам  противны они у светских людей, — насколько же более в устах клириков и клириков-монахов,  у которых священство возвышается обетом и,  наоборот,  самый обет —  священством  их".

"Стыдно  сказать: идольские  жрецы, актеры, цирковые наездники и публичные женщины могут получать наследства. Только одним  монахам  и  клирикам запрещено  это,  и  запрещено  не  гонителями,  а  кесарями-христианами. Я не на закон жалуюсь, а скорблю,  что мы заслужили такой закон. Прижигание  железом хорошо, но зачем рана, чтобы она нуждалась в прижигании? Предосторожность  закона  строга и предусмотрительна, но  и  таким  путем  не  обуздывается однако алчность. Мы прибегаем к доверительным письмам, чтобы обойти эти постановления, и как будто бы распоряжения императоров были выше, чем заповеди Христа, боимся законов и презираем Евангелие. Пусть будет мать-церковь наследницею паствы своей, детей своих, которых она родила, питала и лелеяла, — зачем же мы становимся между матерью и детьми? Слава епископа в том, чтобы заботиться о средствах  для  бедных,  позором  же  духовенства является забота о собственном обогащении. Рожденный з бедной деревенской хижине, тот, кто когда-то едва имел черный хлеб и просо для питания, я теперь пренебрегаю пшеничной мукой и медом, знаю сорта и имена рыб, знаю, на каком берегу собраны устрицы, по вкусу птиц угадываю провинции (откуда они доставлены), и меня услаждает редкостность яств, а за последнее время  даже их испорченность".

"Я слышу, кроме того, о низкой услужливости некоторых по отношению к бездетным старикам и старухам. Они сами подставляют горшок, сидят у ложа и в свои руки принимают мокроту от кашля и желудочные извержения. Пугаются при приходе врача и трепещущими устами справляются, лучше ли больному? И если старик стал немножко бодрее, тревожатся, и — при показной радости — внутри дух их мучится жадностью. Им страшно потерять даром труды, и живучего старика они сравнивают с Мафусаилом. О, какая была бы им награда у Господа, если бы они не надеялись на плату в настоящем. С какими усилиями достигается тленное наследство! С меньшим трудом может быть куплен жемчуг Христа".

Когда читаешь весь этот последний отрывок, трудно отрешиться от мысли, что это не страница из какого-нибудь  злого письма-памфлета  времен  Реформации, направленного  против монахов.  И опять  приходит невольное сопоставление: V и XV век. Возрождение, казалось,  коснулось  не  одних  только  положительных  сторон  воскрешаемой  эпохи,  —  и  несомненно, что-то общее есть в упадке  Рима императорского и Рима папского. Те же пороки, та же ненасытная жажда  золота, то  же  горациево  virtus post  nummos. Словно  завершился  круг и  пришел  к  своему  началу. Средние века были веками дикости, но и простоты душевной, и христианство их было, может быть, выше, искреннее, чем до них (в веке четвертом) и еле них (в эпоху гуманизма).  Разница только одна: IV веке в этом Вавилоне, как не раз называет Рим наш автор, были  те  десять  праведников,  за  которых обещал пощадить когда-то Содом, и Рим был пощажен, даже усилился (как центр религиозной жизни Запада), — в XVI веке их не оказалось, и Рим понес небывалое поражение: его победил "честный немец", упрямый  августинский  монах. Что  касается этих римских праведников,  о которых мы только что говорили, то действительно, как-то даже странно видеть  среди  уже  изображенной  нами  христианской повседневности IV-V веков такие характеры, как Августин,  его мать — св. Моника,  Амвросий  Медиоланский  и, наконец, те  римские  женщины, с  которыми мы еще встретимся впереди.  Масса же христианская была,  пожалуй,  даже хуже в  IV веке,  чем когда  бы то ни было потом. Понятия театра и храма перемешались у этих любителей зрелищ до того, что популярных проповедников приветствовали аплодисментами. И Иероним предупреждает Непоциана в письме к нему: "Когда  говоришь  в  церкви,  возбуждай  плач  в народе, а не крик восторгов". Там назначались любовные свидания  и  происходили столь недостойные сцены, что Иероним  замечает: "Девицам  легкомысленным почти опаснее ходить в места  святые,  чем в места публичные"73*. Еще определеннее выражается он  в "Книге  против Вигилянция". Последний указывал  на  разврат во время ночных  служб в  базиликах мучеников. Иероним мог возразить только следующее: "Преступления  юношей  и  дурных  женщин, которые часто обнаруживаются ночью, не должны вменяться людям  благочестивым:  известно, что  и  в  пасхальную заутреню  неоднократно  бывали  подобные  же  случаи, и, однако, вина немногих не может  вредить самой религии"  (или "богослужению").

И уже тогда, уже в четвертом веке появились религиозные обманы, и в монастырях "некоторые глупые люди выдумывают чудовищные истории о сражающихся с ними демонах, чтобы неопытный и простой народ удивлялся им, и получался бы для них от этого барыш". "Избегай мужчин, которых увидишь отягченных цепями, у которых, вопреки слову Апостола, по-женски длинные волосы, борода козлов, грязный плащ и голые, чтобы претерпевать холод, ноги.  Все  это  орудия  дьявола".

Духом греховным и светским была проникнута и высшая иерархия. Самое занятие церковных должностей становилось делом расчета. Духовные карьеры делались быстро и неожиданно. "Вчера оглашенный — сегодня папа, вчера в амфитеатре — сегодня в церкви, вечером  в  цирке  —  утром  в алтаре, незадолго покровитель комедиантов — и вот уже посвятитель дев". Недаром цинический Претекстат, консул-язычник,  "имел обыкновение говорить в шутку блаженному  папе  Дамазу: Сделайте меня епископом  города Рима, и я тотчас стану христианином". Может быть, что-нибудь подобное  и  происходило  на самом  деле. Только что упомянутый Дамаз получил обладание папским престолом лишь в результате нескольких уличных сражений его сторонников  с партией другого претендента на папство — Урсина, причем побоища имели место даже в храме.  На  церковных  соборах господствовали бессовестный обман, подлоги, хитрая стратегия. Руфин в "Апологии" рассказывает о том, как у Иеронима была выпрошена книга, на которую он ссылался в своих утверждениях на одном из соборов, и там были выскоблены места и затем вновь написаны, чтобы  на Иеронима могло пасть подозрение  в  подмене  текста.  В "Апологии  против  Руфина" Иероним говорит:  "Евстафий Антиохийский обрел детей,  не  зная их.  Афанасий,  епископ  города  Александрии,  отсек третью руку у  Арсения,  потому что  тот показал  их  позднее  две, когда оказался  живым, несмотря на ложь о его смерти". Из комментариев к этому  месту  видно, что  ариане  распространяли  клеветы на своих противников с целью замарать репутацию их:  ими была подкуплена женщина,  показавшая, что имеет сына от Евстафия, и было возведено подозрение в злодеянии на Афанасия. Иеронимов  "Разговор против Люцифериан" заключает в себе характерный рассказ о том, как Ариминский собор превратился  в  простое  надувательство  со стороны  более  ловкой партии, в какую-то недостойную игру слов, несмотря на всю торжественность клятв и провозглашение вероисповедных символов. Становится понятно,  почему  такие  люди,  как  Григорий  Богослов, сторонились соборов — "Избегаю соборов... там только ожесточенные споры и борьба за господство"... (слова  Григория Назианзина).