Через все преграды - Николай Осинин

Днем, кроме часовых, никто к лагерю не подходил, и есть пленным не давали. Впрочем, после всего пережитого даже дети не чувствовали голода. Лишь хотелось пить. К счастью, воды было достаточно: еще утром в самом низком углу площадки Ольга Павловна с Марией Ильиничной кое-как вырыли руками небольшую ямку. Вода в ней хоть и пахла болотом, зато была холодна, как из родника.

Под вечер с запада начали доноситься глухие раскаты артиллерийской стрельбы. Пленники прислушивались к ним, не скрывая радостного волнения. Всем почему-то казалось, что чем ближе подвинется к ним фронт, тем вероятнее освобождение. С заходом солнца канонада прекратилась. На усталую землю легла вечерняя холодная тишина.

На тропинке показался высокий худой немец-офицер в сопровождении того самого ушастого ефрейтора, который пригнал Илью. На вид офицеру было лет тридцать. От фуражки до краг и ботинок он весь блестел, как хирургический инструмент.

Пленные выжидающе смотрели в его сторону. Говор смолк. Кое-кто встал, чтобы лучше видеть и слышать. Офицер, помахивая тонким хлыстом, подошел к проволоке, ограничивающей лагерь. Заговорил он, казалось, не губами и языком, а одним горлом, отчего слова изо рта выкатывались, будто камни-голыши по доске.

Ефрейтор весь как-то странно дернулся, точно его ударило электрическим током, прижал к бедрам ладони рук, отводя локти за спину. Как позже узнали ребята, это была стойка «смирно» в немецкой армии.

— Яволь, гер гауптман! — крикнул ефрейтор, выслушав офицера. Крикнул так, будто пролаял: «яв-гав-гав!», и шагнул к проволоке.

— Слюшай, матка! — коверкая русские слова, начал он. — Ви есть пленный!..

— Какие же мы пленные, мы — гражданские, — раздался из толпы чей-то несмелый голос.

— Мольчшать, когда говориль ваш господин! — заорал переводчик. — Мольчшать!.. Слюшай!.. Ви есть пленный. Но ми даем вам жить. Ви должен все делать на немецкий сакон.

Тут же выяснилось, что «делать на немецкий закон» означало — выдать семьи политработников и евреев.

— Расстрелять хотят, — шепнула Людмила Николаевна, знавшая немецкий язык.

— Ну, кто есть юде?.. — шаря глазами по лицам женщин и детей, ефрейтор прошелся вдоль проволоки.

В лагере по-прежнему молчали. Офицер подергал угловатым подбородком и повернул назад. Следом за ним двинулся ефрейтор.

Солнце закатилось. Жаркое, светлое небо постепенно мутнело, холодело. Дымная мгла обступала со всех сторон западную часть горизонта; тяжелая и упорная, она наваливалась сверху, ползла с боков, стирая последние светлые тона догорающей вечерней зари… Мрак, густой мрак опускался на землю! Лишь кое-где на редких островках далеких облаков едва мерцали красноватые отблески закатившегося светила…

В густеющей тьме разгорались зарева пожаров. Бледные пятна проступали на туманном горизонте, как будто всходило множество лун.

Сережа с Ильей не сводили глаз с едва различимых в темноте часовых, бродивших возле лагеря. Долго сидели молча, ловя малейший звук. Однако ни один выстрел поблизости, ни один крик не нарушили непроницаемую тишину. Надежда на освобождение начала исчезать.

— А вдруг тех, кто утром у моста вырвался, немцы в другом месте перехватили? — первым зашептал Илья. — Что тогда?

— Тогда никто о нас ничего не знает, и зря мы ждем.

— А если и знают… слышал, как вечером грохотало? Ведь это по нашим били!.. Огневой вал, наверно… Мне папа рассказывал: где пройдет огневой вал, там ничего не остается.

— Это наши стреляли, — возразил Сергей.

— Нет, огневой вал при наступлении делают. А наши отходят. Может пройдут стороной…

— Вот именно… Тогда нам — точка!..

Ольга Павловна, сидевшая рядом, неожиданно спросила у сына:

— Что бы сказал папа, если бы сейчас тебя послушал? Как ты думаешь?

Сережа закрыл глаза. Прежде всего почему-то увидел шахматную доску с отщепленной фанеркой на клетке «а2», а потом — склонившуюся над ней голову отца. «Безнадежных положений нет, — как будто рядом произнес отец. — Терпение и выдержка!..»

Сергей прислонился щекой к теплому плечу матери.

— Терпение и выдержка, — прошептал он. — Эх, папка, папка, если бы ты знал!..

Утром снова появился ефрейтор. Он зашел в лагерь, поигрывая резиновым шлангом, обвел пленных странным, диковатым взглядом, потом издал долгий гортанный крик. Вернее сказать, то, что вырывалось из его широкого искривленного рта, мало напоминало человеческую речь.

— Что? Что он говорит? — оборачивались женщины к Людмиле Николаевне, владевшей несколькими языками.

— Не пойму, — растерянно напрягала внимание молодая женщина. — Это не по-немецки, не по-английски, не по-итальянски…

— Это по-фашистски, — сказала Ольга Павловна. — Такого языка нам не доводилось слышать.

Гитлеровец смолк, постоял и вдруг, взмахнув концом шланга, врезался в толпу женщин и детей. С яростью, беспричинной, непонятной и необъяснимой, он принялся хлестать всех подряд.

Из отдельных, исступленно повторяемых им выкриков Людмила Николаевна поняла, наконец, что он приказывал русским строиться в колонну по три. Однако выполнить его приказание было невозможно: гитлеровец, злобно скаля белые зубы, гонялся за людьми и хлестал направо и налево.

— Что ты делаешь, мерзавец? — заступила ему дорогу Ольга Павловна.

Фашист остановился, точно бык, наскочивший на столб. Потом оскалился еще сильнее и вытянул женщину резиной через плечо.

Ольга Павловна вздрогнула, как деревце от удара топором. Когда ефрейтор замахнулся снова, она бросилась на него.

Ошеломленный эсэсовец выронил плеть. Затем, с проклятием оторвав от себя женщину, ударил ее кулаком пониже груди. Пленные в порыве страха разбежались от него, и Сергей увидел свою мать, лежащую на земле.

Ефрейтор поднял резиновый шланг, но размахнулся не им, а ногой, метя окованным солдатским ботинком в лицо женщине. Словно подброшенный невидимой пружиной, Сергей прыгнул на врага.

— Мама! Мама!

От неожиданного толчка в бок фашист качнулся. Не давая ему опомниться, мальчуган вцепился в него, стремясь опрокинуть и впиться зубами.

Удар кулака швырнул паренька на травяную кочку. Не успел Сергей вскочить, как на него со свистом опустилась резиновая нагайка.

До того жгучая боль рассекла спину, что Сергею показалось, будто фашист рубанул тесаком. Мальчуган изогнулся и вскрикнул, но тут же упрямо шагнул к ефрейтору.

Снова удар кулака и свист резины.

Мальчик шатался, лишь клокотавшая ярость удерживала его на ногах. По лицу катились слезы, на правой щеке до виска вздулась багровая полоса, из уха текла кровь, рубашка на спине была изорвана и тоже покрылась кровавыми пятнами, и все-таки он не отступал.

— Ха-ха-ха! Большевик! — потешался эсэсовец над его бессилием. — Тобой надо заняться.

С ужасом наблюдали женщины жестокую, неравную борьбу, но никто не смел шевельнуться под направленными на них автоматами часовых.

На тропинке, ведущей к лагерю, показался еще один гитлеровец.

— Гей, Вайс! — крикнул он ефрейтору издали. — Что ты возишься? Там ждут.

— Яволь, фельдфебель, айн момент! Попался интересный экземпляр для дрессировки, — ответил ефрейтор и ударом кулака по голове оглушил мальчика.

Через несколько минут пленники, подгоняемые криками конвоиров и плетью Вайса, почти бежали в сторону дороги. Пришедшую в чувство Ольгу Павловну женщины вели под руки. Рядом несли Сергея.

К счастью, идти пришлось всего километра два. За пригорком возле дороги был расположен небольшой обезлюдевший поселок. На улице виднелись следы недавнего грабежа: выбитые окна, сорванные с петель двери, поломанная мебель, раскрытые чемоданы с бельем.

Пленников загнали в небольшой кирпичный сарай. Когда со скрипом захлопнулись тяжелые двустворчатые двери, все стали осматриваться, постепенно привыкая к полумраку помещения. Раньше здесь был какой-то склад, теперь в нем, кроме стружек, щепок и опилок, ничего не осталось. Высокий, из массивных плах потолок, кирпичные стены, узкие горизонтальные окошки, перехваченные железными прутьями, — все это исключало всякую мысль о побеге.

Избитые, измученные, женщины и дети расположились на холодном цементном полу.

Сережу поместили в дальнем углу на разостланном пальто. Инна и Вера укрыли его сверху своими пиджачками.

Ольга Павловна молча сидела у изголовья сына и тихонько гладила его вихрастые волосы.

Он лежал, повернув лицо к матери и закрыв глаза. Если не шевелить ни одним мускулом, то боль теперь была не так уж сильна. Зато, когда Сергей пробовал повернуться, забинтованную рубашкой и полотенцем спину прожигало огнем, и он стонал. Сидящие рядом друзья переставали шептаться.

— Эх, йоду бы! — озабоченно сказал Илья.