Куда убегает ваш утренний кофе? - Екатерина Шварцбраун

Злой бог гностиков Иалдабаоф. Шизофренный бог мучений у Дуроведа. Гностики учат, что там, за злым богом, в других эонах скрывается еще и настоящий Бог, добрый. Если бы Дуровед прочитал об этом! Это злой Бог установил законы, которые люди должны выполнять, чтобы он страшно не покарал их, как делал это уже много раз. Это тот самый Бог, который является средоточием всех понятий о том, что есть хорошо, и кто достоин похвалы, а кто — осуждения. Так сказано в одном из важнейших гностических трактатов — в апокрифе Иоанна. Но там же говорится и о том, что по внутреннему сродству человек не принадлежит этому несправедливому богу, и не будит судим его судом, но вернется к своему истоку, откуда пришел, к предвечному Иисусу, первому Адаму, гораздо более высшему чем этот злой Бог.

Авторы гностических апокрифов страдали не меньше Дуроведа, это очень видно по их очень эмоциональным текстам. Они перечисляют, как подручные Иалдабаофа, куча архонтов помельче, делали каждую часть человека по отдельности из разнообразных скорбей, мук и болезней. Все творцы человека — сплошные страдания, и авторы перечисляют их поименно, так долго, что кажется, это никогда не закончится. Но они нашли (конечно, не психологический) выход. И в текстах это тоже ясно воспринимается на уровне эмоций: надежда, утешение, гордость за свое истинное происхождение, вера в то, что в тебе есть искра чего-то по-настоящему хорошего, как бы не осуждал тебя злой Бог. Все это, смею сказать, очень психотерапевтично.

Невозможно жить, если Бог, который есть сосредоточие всего хорошего и правильного на свете и который один определяет, плохой ты или хороший, ненавидит тебя. Тогда он становится твоим злым мучителем, и мне кажется, что именно об этом невыносимом переживании рассуждали гностики и писал Дуровед..

Пациенты его обожали, на отпевании церковь была полна.

У меня так и осталась его книжка «Внутренний мир травмы» Дональда Калшеда, юнгианца. Он очень советовал почтитать. Калшед пишет об «архетипическом расщеплении психики», когда на очень раннем этапе для того, чтобы разбить невыносимое переживание на части, появляется некое «дьявольское имаго», «тоскующий демон самоублажения».

Самоублажение — это буквально именно то самое слово, которое употребляла мама, описывая мое поведение. Если есть конфеты, то всю коробку, кетчупа — бутылку, марихуану — курить через день, всё, сразу и побольше. Вот это мама и называла слабой волей. Я всегда была жадная до удовольствий. Один остроумный начальник называл меня — «алчная Катерина». За это, я знала, я заслуживаю самой жестокой кары. Я всегда чувствовала, что мой родитель, законодатель и судья готов уничтожить меня своей ненавистью и презрением. Дуровед спасся от этого карающего бога суицидом, а я сбежала в психоз. Со временем я все чаще стала впадать в некий род транса — я читала какое-нибудь сообщение или комментарий, которые мне казались лестными, сто раз подряд, пока не выучивала текст наизусть, а после продолжала повторять его уже не глядя на экран, целый день, несколько дней подряд. Когда меня отлучали от интернета — в кошмаре, в депрессии, в дурдоме, я просто перечитывала в своей голове множество таких текстов — один за другим. Я повторяла их — снова и снова.

4. Эффект топора

Значительно позже я обнаружила, что, когда депрессия длится достаточно долго, почти все психотические механизмы пропадают — они просто перестают работать. Например, раньше, чтобы сделать что-то, что мне было лень, я индуцировала в себе особый род возбуждения — преувеличенное воодушевление, которое по характеру было скорее психотическое. Так я справлялась с подобными ситуациями всегда.

В депрессии устроить себе воодушевление было совершенно нереально. Но депрессия длилась годами — мне поневоле всё же приходилось делать то, что я не хочу. За несколько лет я немного привыкла. Я заметила, что сначала побудительным мотивом был настоящий страх: если я не сделаю этого, это может быть опасно для моего выживания. Потом, страх превратился в беспокойство не сделать то, что я решила сделать «надо». Но с тех пор как я почувствовала себя собственной хозяйкой, я стала придирчивее смотреть, надо ли мне что-то или нет. И таких вещей стало значительно меньше. Всё остальное, я не заставляю себя делать, и не делаю, если нет настроения — и уж тем более я не взвинчиваю ни себя специально, как на подвиг. Раньше, можно сказать, весь мой быт был — сплошной подвиг.

Если задача вначале была заставить себя делать неприятные вещи, то теперь я просто определяла, какие вещи действительно нужно сделать именно мне. Этого бы не произошло, если бы я не почувствовала, что я, сама, существую. Я почувствовала себя — собой, такой плотной, имеющей вес, какой никогда не чувствовала раньше — и прибавила в весе. Я заметила, что у меня есть характер. Раньше я почти не замечала, что я есть — что соответствует слабому эго. Я ощущала разнообразные влияния, и иногда не могла определить, как я к ним отношусь. Я могла озвучить и одну сторону, и противоположную — и согласиться с каждой. Так я проглатывала противостояния, и сражение продолжалось внутри.

Сейчас я тоже могу встать на две противоположные точки зрения — но я больше не сливаюсь с ними. Я обнаружила свое собственное присуствие — оказывается, я всегда как-то отношусь ко всему. Я могу спокойно повторить усвоенные мной чужие мнения, если отношусь к ним с пиететом. Я не занимаюсь тем, что сочиняю доказательный анализ вещей, чтобы отнестись к ним. Теперь я в курсе, что могу отнестись к любой вещи, абсолютно к любой, просто постольку, поскольку существует эта вещь и существую я. Раньше я боялась отнестись к чему-либо неправильно. У меня в психозе были безусловные авторитеты, которые определяли правильные отношения к вещам. Их я целиком интроецировала. Таким образом, у меня были отношения к вещам, но не мои, а даже лучше — правильные отношения. Но к сожалению только к тем вещам, про которые мне уже объяснили. Я почти никогда не знала, каким будет неизвестное мне заранее правильное отношение к какой-нибудь новой вещи. Поэтому я очень неуютно себя чувствовала, когда не знала ответа на вопрос. Я боялась, что меня всё-таки заставят сообщить какое-нибудь мнение, а оно окажется неправильным. Это будет очень стыдно — сразу все увидят, что я не понимаю, как отвечают правильно, а значит не понимаю в правильных вещах.

А чем меньше человек понимает в правильных вещах, тем ниже он ценится. Поэтому у меня сформировалась уклончивая манера разговора — когда у меня прямо спрашивали моего мнения, я обычно приводила несколько относящихся к вопросу цитат — чьи-то мнения, формулировки терминов, и другую полезную для решения задачи информацию — только не само решение! Интересно, что тогда я создавала впечатление гораздо более умной особы, чем теперь.

Моя позиция, может, значительно уступает в сложности или проработанности тем правильным позициям, которые я повторяла за другими — я не претендую, что у меня самая правильная позиция. Я претендую на то, что у меня вообще есть позиция. Я претендую на то, что есть я. А уж когда меня заметят, то как захотят так — и оценят. Например посмотрят — и скажут — какая же дура! Имеют полное право. Раньше я была от такой опасности избавлена. Я вопроизводила уважаемую в своем социуме точку зрения. Отнестись толком можно было только к ней — в меру сил я старалась быть прозрачной.

Ощущение, что я — есть появилось, стоило окрепнуть депресии. Я ясно ощущала что я есть — никчемное, жалкое и бесполезное создание. До этого, в психозе и раньше, у меня не было такого ощущения, что некуда деваться от себя — всегда было куда деться — в разные эмоции, воодушевление, увлеченность. Ничего из этого не было в депресии. Поэтому я просто невольно ощущала собственное присуствие, тяжелое, как свинец. Я была жалкая и противная, и деваться от этого было некуда. У меня появилась собственная позиция: что бы мне не показали или не сказали, я знала, что паду духом и впаду в уныние. Какая-никакая. После депрессия ушла, а я осталась.

Я уже привыкла «быть», хотя долгое время это и было исключительно неприятно. После обнаружились приятные стороны.

Например, я совершенно избавилась от тягостного чувства вины, потому что заметила — на самом деле меня всегда обвиняла не я сама. а кто-то другой. Другой может обвинять тебя, потому что может отнестись к тому что ты делаешь, как к чему-то плохому, и к тебе, как к плохой. Если ты повторяешь за ним его отношение к тебе, то чувствуешь себя виноватой.

Я поняла, что сама по себе я не могу отнестись к себе как к плохой. Ты можешь заметить, что у тебя не получилось то, чего ты хотела добиться, или из того что ты сделала произошли какие-то неожиданные неприятные следствия — тогда ты будешь думать как сделать правильно или как исправить неприятные эффекты. Но вовсе не будешь думать что ты поступила плохо и не будешь чувствовать себя виноватой — потому что не перед кем. Сама ты и так знаешь, что хотела сделать, потому что это ты сама и решила.