Опера и смерть - Вера Русакова

улыбнулась. Хозяйка была красивая седая дама, не такая чопорная, как большинство англичанок, Лиззи ей, кажется, симпатизировала и пригласила на вчерашнюю «Итальянку». Хозяйка была довольна и за ужином преподнесла Элизабет и мне по стаканчику местного пойла.

Я с трудом произнесла:

– Thank you!

Чудовищный язык!

Я вышла на улицу. Серое небо нависало над мрачным городом, и я думала: как прекрасен мир. Небо прекрасно синим, голубым, серым, с солнцем и звёздами, с тучами и перистыми облаками. Прекрасен зной, дождь, ветер. Прекрасен каждый листик и каждое стёклышко. Жаль, у меня нет таланта, чтобы облечь в стихи или музыку свой восторг перед красотой и прелестью вселенной. Жизнь – это счастье.

Я давно не верю в искусственного бога христианства и восхищаюсь мудростью и душевной чуткостью древних, умевших видеть божественность в каждой травинке, населять нимфами каждый ручеёк. Если есть в мире бог – это природа, если есть действительно правильная религия – это умение радоваться жизни самому и нести радость другим.

Как глупы те люди, кто противопоставляет разум и чувствительность, логику и интуицию, душу и тело! Они не соперники, а друзья, они должны сливаться в единое целое, дополняя и обогащая друг друга.

Дул холодный ветер, и он словно бы нёс с собой очищение. Я немного пришла в себя.

Стоя на ветру я вдруг вспомнила Петербург: это было три года назад. Дул такой же холодный ветер, Нева была покрыта льдом и мы с Роберто танцевали тарантеллу. Он воскликнул:

– Первый раз я танцую на воде!

Три вещи мне запомнились больше всего: этот танец на льду, поездка в обсерваторию и Казанский собор. В обсерватории было холодно, и Лев объяснил, что иначе нельзя: нагрев создаёт движение воздуха, которое затрудняет наблюдение. Так и сидят астрономы в холодных помещениях. Теплолюбивая Лал-баи изумлённо прошептала:

– Это подвиг! Подвиг во имя науки!

А Казанский собор запомнился своей красотой и историей своего создателя, о котором рассказывал Лев. Крепостной, раб создал это чудо… Как создали множество чудес рабы – мастера и философы Древнего мира. Семена таланта природа рассеивает по всем сословиям, и хотя на удобренной культурой и богатством почве им легче взойти, но и тощая земля бедноты не устаёт порождать удивительных людей.

К слову сказать, в России на улице было куда холоднее, чем здесь, в Англии, но внутри домов мы не мёрзли. Русские варвары лучшие архитекторы и строители, чем благородные английские джентльмены: их дома красивее снаружи и удобнее внутри. Ха.

Я сотни раз спрашивала себя: была ли я права тогда, в истории с Андреа? И отвечала: да. И не только потому, что я мстила за себя, но и потому, что защищала саму любовь, оскорблённую его притворством.

Я снова спрашиваю себя: правильно ли мы поступили сейчас? И отвечаю: да. И не только потому, что имеем право защищать себя и своих друзей, но и потому, что действовали во имя справедливости.

Глава 6.

Рассказывает Элизабет Бёрк, известная также как Мак-Генри.

После воскресенья мы все ожидали худшего, но в понедельник спектакль прошёл гладко. M-lle Пернэ была великолепна, мужчины тоже; даже жалко было, что они так стараются ради этих ограниченных и грубых англичан и шотландцев. Компанию мне составляли, кроме не занятых в спектакле певцов и доньи Лус, хозяйка гостиницы (это я её пригласила) и слуги. Я шёпотом объясняла хозяйке непонятные для неё моменты. Синьора Тереза, тоже шёпотом, сказала:

– Жалко, что партию жреца исполняет Имолезе. Если бы пел месье Рауль, можно было бы изобразить Нурабада не злобным фанатиком, а строгим, но справедливым человеком. Имолезе же на это неспособен в силу общей гнусности натуры.

К сожалению, у Имолезе голос гораздо лучше, чем у мсье Сэрму.

Наконец, наступил прекраснейший момент этой оперы.

Дон Октавио, в простой светлой одежде, подошёл к краю сцены. Его лицо посветлело и приобрело значительность.

– Je crois entendre encore…

Всё слилось воедино: музыка и голос, стало подниматься вверх фонтаном радости и света, трогательным гимном любви. Ни ярости в нём не было, ни надуманности – лишь благоговейное удивление перед этим счастьем, ниспосланным свыше.

Всё-таки Октавио очень талантлив.

Прошло некоторое время, прежде чем зрители среагировали. Кажется, даже английских невежд проняло. Миссис Бредли повернулась ко мне:

– Так, наверное, ангелы в раю поют!

Всё дурное, грязное словно отлетело прочь.

Незадолго до конца спектакля слуга Рубины молча вышел из ложи. Он сидел с краю, и никто, кроме меня этого не заметил. Я вышла следом. Он сидел на банкетке и плакал.

– Если бы мой сын был жив… Он был бы чуть младше, чем госпожа или дон Октавио… Он мог бы так же петь…

Я попробовала прикинуть даты. Кажется, у бедняги плохо с математикой; «чуть-чуть» – это шесть или семь лет. Но понять его чувства можно.

На следующий день мы уезжали. Гобоист Каэтани, живший с Парксом в одной комнате, смог только сообщить, что «Артур в воскресенье ушёл и не вернулся». Раздражённый директор призвал меня в качестве переводчицы и стал выяснять у хозяйки, что она видела и что знает. Хозяйка ничего не видела и ничего не знала. Поскольку ехать в Эдинбург было всё-таки надо, синьор Петрич велел Каэтани собрать вещи Паркса и оставил их на хранение хозяйке, дав ей за это хранение денег, и присовокупил к хранимому имуществу письмо. Я тоже оставила хозяйке немного денег, сообщила, в какой гостинице мы собираемся остановиться в Эдинбурге и просила дать мне знать, если будут новости.

Уехали.

В Эдинбурге предполагалось дать четыре представления: «Орфей и Эвридика», «Любовный напиток», «Искатели жемчуга» и «Бал-маскарад». Я первый раз в жизни должна была петь главную партию – партию Адины. Боже, помоги мне!

Глава 7.

Рассказывает Пол Эверсли.

В октябре 1874 года я гостил у майора Рейс-Моргана, вдовца моей сестры, в его поместье Браун-Хаус возле Карлайла. Погода была отвратительная: то дождь, то мокрый снег, то ветер. Жили мы уединённо, но эта уединённость мне даже нравилась.

Однажды в субботы мы с майором решили сыграть в бильярд. Не успели начать, как появился лакей:

– Мистер Паркс просит Вас принять его, сэр!

– Кто это? – удивился майор и ушёл в кабинет.

Я отрабатывал удары. Спустя некоторое время майор вернулся. Он выглядел мрачным. Мы стали играть. Неожиданно мой партнёр спросил:

– Пол, Ваша сестра писала Вам перед смертью?

– Нет.

Я был удивлён и внимательно посмотрел на Винцента. Он выглядел как обычно.

Вечером мы поехали в театр: заезжая труппа давала «Итальянку в Алжире».