В стране полумесяца - Кнут Гамсун

В-третьих, надо заметить, что гарем занят вовсе не «жёнами» султана, а служит общежитием для всех дам царствующего дома, с их рабынями и служанками рабынь — девочками-подростками. Это, прежде всего, гарем покойного султана. Содержится он наследниками покойного. Таким образом, там проживают мать султана, его сёстры, тётки и племянницы с рабынями и служанками рабынь, которых сотни. Гарем Абдул-Меджида[21] был в своё время притчей во языцех, в нём было две, а некоторые утверждают, даже четыре тысячи женщин, и поглощал он неслыханные суммы ежегодно. Мог ли он быть иначе так велик, и как бы он мог не поглощать огромных сумм? У одной казначейши матери султана было пятьдесят рабынь, из которых у каждой была одна или две служанки.

Какое влияние оказывает на народ такая чудовищная вещь, как система фавориток при дворе? Ведь Турция должна бы быть доведена ею до полного разложения. «В тех магометанских странах, какие я знаю, — говорит Вамбери, — едва ли найдётся хоть один глава семьи из тысячи, который воспользовался бы допускаемым законом правом многожёнства. У турок, арабов, персов, афганцев, татар, в общем, многожёнство неслыханно, немыслимо». Это является доказательством немалой культурности, сознательности этих народов. У них многожёнство разрешено, сам пророк не запретил им этой глупости, пророк скорее своим собственным примером поощрял их к этому, однако же истинный турок уклоняется от такого рода удовольствия. Разумеется, содержание многих жён потребовало бы больших расходов. Бедный феллах совершенно лишён возможности так лакомиться. Ну, а высокопоставленные господа, у которых есть средства? А весь средний класс? Наконец все мещане, у которых всё же есть больше того, что требуется ради насущного хлеба? Разве нет очень многих, которые могли бы добывать столько ломтей хлеба, гроздей винограда и фиговой воды, чтобы этим могли просуществовать хоть две жены? А сколько могло бы быть людей настолько глупых, чтобы рассуждать так: «Немногим больше понадобится для трёх, возьму-ка третью!». Третья при том же могла бы есть немножко поменьше, представляла бы собой лишь слабое отражение двух первых и была бы самой худощавой.

Но у бедного феллаха только одна жена, и одна жена у эфенди высшего света. Государь является чуть ли не единственным исключением, — как и в Западной Европе.

Я думаю о том, что бы произошло в средних классах общества в Европе, если бы религия допускала и закон не запрещал бы многожёнства? О, какое восхитительное легкомыслие водворилось бы в домашних и уличных нравах!..

Мы подъезжаем к мечети Хамида и выходим из экипажа. Мы предоставляем греку рассчитаться за экипаж, это уж его обязанность — считать грязную мелкую монету. Экипаж с немцами следует за нами по пятам и тоже останавливается у портала. «Куда они?» — думаю я о немцах и взглядом даю им понять, что дело их безнадёжно. Туда не проберётся первый встречный!

— Сюда! — говорит грек и ведёт нас через обширную площадь. За мечетью возвышается усыпанный гравием холм, на вершине холма расположен Ильдиз-Киоск, Звёздная палата. Мы видим дворцовые флюгера между деревьями и высокими цветущими растениями. На холме собралось множество военных, но они ещё не выстроились, офицеры разгуливают, болтают между собой и курят.

Мы пробираемся между рослыми офицерами, которые ходят взад и вперёд, минуем стражу и входим в дом направо от Звёздной палаты. Грек ведёт нас блестяще, он указывает на один из столов и говорит:

— Вот сидит церемониймейстер.

Этот милейший грек — человек абсолютно не имеющий понятия об этикете. Он тащил нас сквозь одну группу офицеров за другой, не давая нам времени подобраться и обойти каждого, он проходил мимо стражи, не кланяясь, в то время, как я снимал шляпу и отдавал честь. Я нёс при этом письмо из посольства в руках, чтобы все могли убедиться, как необходимо дать мне доступ к церемониймейстеру. И вдруг грек говорит так-таки попросту: «Вот сидит церемониймейстер».

Я подошёл к столу и остановился перед человеком, грудь которого украшена столькими орденами, сколько я во всю свою жизнь не видывал. Ордена висят на нём целыми связками сплошь от обоих плеч до самого желудка. Мундир у него из светлого сукна.

Я кланяюсь церемониймейстеру и подаю ему своё письмо, как кое-что очень веское.

— Ваше превосходительство, — говорю я, — письмо от норвежского и шведского посольства!

«Великий Боже!» — должен был бы он воскликнуть, встать и поклониться, а он сидит себе. Моя речь не произвела никакого впечатления. Этот человек берёт письмо, в одно мгновенье разрывает конверт и бросает его на пол. «До чего дошли однако же эти турки», — думаю я. Он читает письмо с улыбкой. Да, да, — с улыбкой. Моя спутница уверяет, что он усмехнулся моему французскому языку, но я полагаю, что он смеялся над письмом. Он сделал знак рукой, и услужливый добрый дух в золотой парче подходит и ведёт нас в соседнюю комнату. Наш несчастный грек остаётся.

В комнате три больших окна, как раз у нас перед глазами холм, Звёздная палата вверху налево и мечеть Хамида вверху направо. Султан должен пройти в десяти шагах от нас.

Мы получили превосходное место, откуда всё будет видно. Так как на султана запрещено смотреть в бинокль, то мы оставили бинокль в гостинице; однако я получше протираю очки. Кажется, эта комната останется исключительно за нами: слышно, как другие иностранцы наполняют соседние комнаты, но наша дверь не открывается ни разу. И я киваю головой и считаю, что это совершенно в порядке вещёй.

На площадь за окнами один за другим появляются военные отряды. Раздаётся краткая команда, все части расходятся по местам и устанавливаются. Холм постепенно покрывается массой народа. Бесчисленные полки от народов всех стран и государств, подвластных султану, маршируют под музыку и барабанный бой и становятся в два, в четыре, в восемь рядов. Масса пехоты и кавалерии не помещается на площади и наполняет прилегающие улицы, занимая каждый фут земли, насколько глаз хватает. Солнце освещает всё это и зажигает огонь в золоте и серебре мундиров, в золочёных султанах, в офицерских орденах, в саблях, штыках, трубах и инструментах военных оркестров. Это прямо несравненная игра блеска и великолепия. Роскошные экипажи с представителями константинопольской аристократии пробираются между отрядами войска, сопровождаемые исполинского роста евнухами на лошадях. Далеко внизу появляются мириады красных конских хвостов, привязанных к кончикам пик, высоко приподнятых в воздухе — это приближается отряд конных улан на совершенно белых, на подбор, лошадях. Ещё минута и земля дрожит от топота инфантерии, это пришли албанцы и расплылись по площади. На них сандалии, зашнурованные до колен кожаными ремнями, а сверху юбкообразные шаровары белого сукна. На боку длинная сабля. Так вот они, эти знаменитые албанцы. Они стоят стеной, безмолвные, неподвижные. В бою они рычат не от боли, а от бешенства. Меньше всего они думают о смерти. Опять раздаётся глухой гул марширующих масс, кларнеты и барабаны приближаются, зуавы появляются с противоположной стороны и останавливаются у мечети. На них перекрученные зелёные тюрбаны, и весь их мундир состоит из синего и зелёного. Офицеры в фесках, тюрбанах или барашковых шапках ходят взад и вперёд перед своими отрядами. Изредка нубийский негр темнеет в том или ином ряду. Есть и несколько всадников из дальних стран, — на них доломаны[22] с широкими ниспадающими рукавами, а шапки их оторочены леопардовым мехом. Курды стоят рядами, словно железные. На них великолепные жилеты, расшитые их жёнами, открытые, короткие куртки и маленькие шёлковые платочки на головах. Там и сям прохаживается турецкий военный мулла[23] в зелёном одеянии, с саблей поверх плаща.

Тут и арабы, и албанцы, и персы, и курды, и черкесы, и татары, и бедуины, и армяне, и сирийцы. Тут пять тысяч конницы и шесть тысяч пехоты.

Теперь может прийти и султан…

Дверь наша отворяется, и входят немцы — те самые, из экипажа. Как, — и они! Вот какова сила настойчивости. Они громко переговариваются и находят всё это великолепие там за окном «famos». Ну, что бы было его превосходительству господину церемониймейстеру предоставить эту комнату в три окна исключительно нам двоим? Уж мы бы не забыли его за это и оказали бы ему взаимную услугу. И вот он упустил случай приобрести для Турции добрых друзей в Европе.

С приходом этих немцев элемент дисгармонии проникает даже на площадь перед мечетью: несколько чёрных лакированных европейских экипажей разрывает ряды и въезжает на холм. Это иностранные послы, которые должны оказать внимание властелину страны. Это внимание кулака, которое может вызвать лишь кривую улыбку, скрывающую скрежет зубовный. Экипажи исчезают за Звёздной палатой.

Дверь наша отворяется всё чаще и чаще, пропуская всё новых любопытных. Мы узнаём даже янки из нашей гостиницы, которых мог привести сюда один из трёх остальных проводников, чёрт этакий! Нам следовало бы подкупить проводника, чтобы он не допустил этого. Поистине мы попали в весьма смешанное общество. Ну, пусть бы ещё одни немцы. Они, может быть, и бароны. Один из них имеет очень внушительный вид. Но янки — что они такое? Чикагские биржевики с жёнами. В следующую пятницу я уже этого не потерплю.