В стране полумесяца - Кнут Гамсун

Затем следуют экипаж с принцами, принцессами и разными дамами из мечети, все сопровождаемые пешими скороходами и рослыми евнухами верхом. Все они тоже исчезают на холме и во дворце, и всё очарование кончено. Военные удаляются, музыка отступает в смежные улицы и помаленьку умолкает. Все отправляются домой.

И площадь перед мечетью опять становится такой же огромной и безмолвной, как раньше.

V. Базар

И всё из-за этой булавки с бирюзой!

Не было человека, который бы так накрепко забыл про булавку, как я. Но о ней помнили другие. А сегодня — суббота, больше нечего делать, как идти на базар. Грек уже тут как тут.

Я составляю маршрут. Потому что ведь и у меня может же быть своё мнение. Прежде всего мы идём на рыбный базар, объявляю я, потом на торговлю трубками, потом, шаг за шагом, прямёхонько к торговцам пряностями, к старьёвщикам, в табачные лавки, в оружейные мастерские, в ткацкие, на базар драгоценностей и шёлковых товаров. Под конец мы опять вернёмся к трубкам, потому что я хочу выбрать подходящую трубочку для себя.

Маршрут готов! Идём!

Но грек сразу совершенно нарушает мой план: он вычёркивает рыбный рынок.

— Сегодня нет рыбного рынка, — говорит он.

Не хочет ли он уверить меня, что торговля рыбой происходит не каждый день?

— Вообще говоря, каждый день. Вообще говоря. Но сегодня суббота, а по субботам многого не бывает. Сегодня евреи празднуют ша́баш[31].

— Но ведь константинопольские рыбаки не евреи, а турки, — возражаю я.

Тогда грек отвечает:

— Можете поверить мне на слово, сегодня много чего нет: вот, например, старьёвщицкие лавки, — они содержатся евреями, и сегодня они закрыты, потому что сегодня суббота.

Какое отношение имеют старьёвщицкие лавки к рыбному рынку? Нет, с этим греком не столкуешься. Вот он лишил меня уже двух достопримечательностей. Табачные лавки он тоже отверг, он уверял, что туда неловко будет идти из-за моей спутницы. Словом, он с большим удовольствием поведёт нас к торговцам трубками.

А всё дело просто в том, что провожатые из гостиниц имеют доход с тех жертв, которых они таскают по базару: с каждой сделки им уплачивают известный процент. Какая же сделка могла состояться у нас на рыбном рынке? И, если бы даже мы пошли к евреям и накупили бы какого-нибудь старого тряпья, — какой бы процент мог от этого получиться? Вот на базаре трубок, — это дело совсем иное.

Тут мы ходили от лавки к давке и рассматривали трубки. Вряд ли кто-либо видел прямо на улице столько великолепия. В этой стране табак является не роскошью, а поистине предметом первой необходимости, одинаково неизбежной как в палатке кочевника или в гареме, так и во дворце султана или в Совете Высокой Порты[32]. Пророк запретил опьяняющие наслаждения, но пророк не знал табака, поэтому и запретил только вино. Впоследствии толкователи Корана пробовали включить табак в число «опьяняющих наслаждений». Однако это не прошло. В Турции не могло пройти. Это прошло только в Бухаре. Потому что для турка табак сделался наиважнейшей потребностью после хлеба и воды.

Я спрашиваю себе трубку, которую турок называет «наргиле». Для надзора за нею нужно двое слуг, из которых один должен заботиться только о чубуке, другой только о самой трубке.

Трубка была действительно совсем особенная: она состояла из стеклянного резервуара для воды, затем из прямого соединительного коленца, чёрной колонки в один фут высоты, покрытой круглыми гипсовыми шариками, напоминавшими жемчуг. Далее из самой трубки, эмалированной и украшенной голубыми, красными и белыми стёклышками в виде арабесок. Наконец из чубука, представлявшего собой длинную змею с блестящими кольцами. Сколько же он желает за эту редкостную трубку.

— Двадцать тысяч дукатов, — отвечает торговец.

Тут мы оба, поочерёдно рассматривавшие то чубук, то трубку рассмеялись.

Но грек, подсчитавший про себя проценты, принялся объяснять достоинства товара. Вид у него был совершенно серьёзный. Некоторое время мы с ним шутим и подталкиваем его в бок, поощряя его продолжать свои басни.

— Ври только, грек! — говорим мы и хохочем во всё горло.

Наконец сам торговец рассердился и сунул нам трубку змеёй к самому носу: так что же мы в самом деле ничего, так-таки ничего и не понимаем? Разве над этим наргиле можно смеяться?

Оказывается, что это совсем особенное наргиле!

Резервуар для воды хрустальный и густо позолочен. Чёрная колонка из чёрного дерева и баснословно роскошно украшена драгоценностями, следовательно и шарики, принятые нами за гипсовые, были на самом деле настоящий жемчужинами. Однако стеклянные кусочки на трубке ведь были же настоящими и неподдельными стекляшками не так ли? — Как же! Это всё драгоценные камни — сапфиры, рубины и брильянты, да было бы нам известно. Так это, стало быть, не было просто расчётом на эффект, — то, что этот человек вынул всю трубку из ящичка, выложенного изнутри ватой. Змея была обвита золотой проволокой и богато украшена золотыми кольцами, в которые, в свою очередь были вставлены мелкие камешки. Это такая трубка, которую смело можно надеть на грудь, как роскошное украшение.

Но двадцать тысяч дукатов! Правда, эти лавочники всегда запрашивают в три раза больше того, что на самом деле стоит товар. Когда я вник во всё это, сумма уже не показалась мне такой головокружительной.

— Это только султанши или богатейшие паши покупают такие вещи, — говорит грек, помогая продавцу сложить змею и уложить её на покой в ящик.

— Постойте-ка! — говорю я, не давая им запереть ящик.

— Зачем? — спрашивает моя спутница с удивлением.

— Да ведь дело не к спеху, — отвечаю я. — Трубка-то действительно чудная.

— Да, но двадцать тысяч дукатов!

— Ну, положим, на поверку-то окажется не больше третьей части, — опять возражаю я. — А в общем она мне подходящая. Уложите её поосторожнее, — приказываю я. — И не откладывайте её слишком далеко. Я не из тех, которых останавливает крупная затрата, если вещь действительно стоит…

«Если я думал, что базар не сказка, то я ошибался!» — думал я, удаляясь от торговца трубками.

Теперь грек проходит мимо всех лавок, какие попадаются на нашем пути, и направляется прямо к булавке с бирюзой. Ах, — но что была эта булавка по сравнению с трубкой! На ней не было ни жемчужин ни драгоценных камней, — одна только жалкая бирюза с арабским изречением на ней. Я морщу нос при виде её.

Это выражение моего презрения остаётся никем не понятым. Я пробую иной способ: я свищу. Тот же недостаток понятливости. В горячем желании приобрести эту зелёную булавку нельзя было сомневаться: я, к ужасу своему, слышу, как осведомляются о её цене и торгуются. Тогда, не желая самым своим присутствием принимать участие в такой досадной сделке, я тихонько удаляюсь оттуда.

Так отправился я в Стамбул, на свой риск, один.

Тут я увидал такие лавки и такие удивительные мастерские, каких мне иначе никогда не удалось бы увидеть. Я проходил по каким-то подвалам со сводами, по галереям с арабесками на стенах и стройными колоннами из чёрного и белого камня. Тут были и мечети, и фонтаны, и таинственные дворики, где виднелись разного рода люди. Бесчисленное количество народа снуёт мимо меня: носильщики с громадными ношами кричат, прочищая себе дорогу. Целые вереницы женщин под вуалью, сопровождаемых евнухами, совершают свой обход базара. Торговцы предлагают всевозможные товары. Бедуины, жители пустынь, ходят взад и вперёд с мошной за плечами и кинжалом за поясом. Дервиши дико завывают и жестикулируют, обращаясь к небу. Нищие окружают вас, бросаются к вашим ногам и, не желая понять вежливого отказа, суют свои тарелочки чуть не прямо вам на грудь. Ослы и собаки производят невообразимый шум. Неуклюжие верблюды, покачиваясь, проходят в этой сутолоке, нагружённые благовонными товарами из Индии и Египта.

«Арабская ночь!» — думаю я и погружаюсь в эту роскошь.

У одной из оружейных лавок стоит армянский торговец и что-то кричит мне, высоко держа над головой стальной клинок. Он сгибает клинок руками дугой и потом отпускает его: «хссс…» раздаётся в воздухе. Он ударяет клинком о стену, и тот издаёт серебристый звук. Он бросает на воздух маленький пучок стальной проволоки, рубит его клинком и разрезает пучок пополам. Потом он, смеясь, показывает мне лезвие клинка, — на нём нет ни зарубинки.

Вот сидят турецкие продавцы перед своими лавочками. На них огромные тюрбаны, и сидят они, поджав под себя ноги и не повышая голоса. Если я пожелаю чего-нибудь купить у них, то у них найдутся мази, эссенции, розовое масло и благовонные плиточки в золочёных флаконах. Есть у них и всевозможные воды для одалисок[33] и для эфенди, когда они пожелают надушиться, и порошки, придающие блеск глазам, и капли для кофе, порождающие радостное настроение. Но если я и ничего не куплю, — что же из этого? Эти торговцы неподвижны и преисполнены достоинства, их носы прямо-таки великолепны. Они сидят себе и предоставляют баюкать своё сердце мечтам и грёзам и переживаниям многих и многих дней. Пусть армяне орут, а евреи извиваются, перешёптываются и заманивают чужих иноверцев, — ни у кого из них нет невозмутимого покоя турка, и никому из них не будет места в вечных садах пророка.