В стране полумесяца - Кнут Гамсун

И мы едем на базар. «Вот теперь следовало бы, — думаю я, — быть восточным поэтом и воспеть всё это великолепие и погрузиться в арабскую ночь!» Но в базаре нет ничего сказочного, — это целый лабиринт лавок, где продаются всевозможные товары. Лавки с шелками, лавки с драгоценностями являются в то же время и местом сборища гаремных дам, сопровождаемых невольницами. Каждый проулочек в этом лабиринте имеет свою специальность: в одном только ткачи, в другом только рабочие металлического производства, в третьем — мясники и т. д. В одном переулочке с пахучими пряностями мы часто чихаем. У каждой двери стоят открытые мешки со специями, а нагружённые верблюды, только что пришедшие с Востока, подвозят всё больше и больше тех же товаров.

— Чего вы желаете купить? — спрашивает проводник, уже готовый указать нам дорогу.

— Ничего! Абсолютно ничего! — отвечаю я тоном, не терпящим возражения. Тут мне приходит в голову, что нам следует вернуться в гостиницу — там могут быть письма для нас.

Но этот бессовестный человек не оказывает мне ни малейшей поддержки. Мы стоим перед мастерской золотых дел мастера. У проводника самый несчастный вид, — право, это чистая случайность, что он остановился тут.

И мы останавливаемся.

Нужно бесконечно долгое время, чтобы осмотреть всё это, а я тороплюсь уйти.

Но неужели я не нахожу, что этот кофейничек с изумрудным узором очень мил?

О, конечно.

А эта замечательная маленькая булавочка с единственной крупной бирюзой тоже на редкость красива; да она вовсе и не дорога, наверно.

Но теперь я уже совсем уверен, что в гостинице есть письма.

— Мы можем прийти сюда в другой раз, — говорит проводник, видя, что я человек беспримерной стойкости.

С этим я совершенно согласен. Ну, конечно, мы можем прийти опять завтра. И тогда мы придём пораньше до завтрака.

Да, но булавка с бирюзой будет уж, может быть, продана тогда.

— Ого! — говорю я, точно я уже бывал здесь раньше и всё здесь знаю. — Тут тысяча таких лавок, и в каждой по такой булавке, как эта. Но завтра мы первым делом придём сюда.

Благодаря этому обещанию, мне удалось урваться.

Однако я оглянулся на лавку. Она всё-таки была преддверием к сказке. Там были украшения из далёкого мира, в причудливом сказочном стиле, плоды неведомой нам фантазии. И навстречу нам лился блеск от всех камней Востока.

III. Кладбище и дервиши

Мы переезжаем Босфор на пароме. Мы спустились вниз на свой страх, чтобы избегнуть проводника. «Пусть его походит да поищет нас там по мосту!» — думаем мы и радуемся нашему спасению. Ну его, с его дервишами!

Мы хотим переправиться в священное место Эйюб, о котором мы читали много лет назад. Некоторое затруднение представляет для нас получить билеты у кассы. Мы не можем говорить, не можем сосчитать деньги, мы даже не можем с достаточной убедительностью выразить, что нам нужно два билета. Требуется немало времени, чтобы сладить с нами, мы задерживаем кассира, а за нами стоит в тесноте и давке целая толпа и ждёт; но мы не встречаем однако же ни одного недовольного взгляда. Наконец у каждого из нас в руках по кусочку зелёной бумажки, и мы вместе с живым потоком людей спускаемся к парому.

Тихий полдень. Бесконечная сутолока лодок, маленьких пароходов и барок окружает нас. Здесь, как и в других приморских местах, мальчишки в рубашонках гребут, как взрослые. Тут и ялики, тут и военные суда неслыханных размеров, великолепные лодки и каики с высокими раззолочёнными носами. В каиках сидят знатные господа, закутанные вуалями дамы, и гребут в них евнухи. Моя спутница кивает дамам, и те тоже кивают в ответ. Они лежат в лодке на подушках, но с головами приподнятыми на борт. Одеты они причудливо.

На пароме собрались все племена Востока. Женщины вперемежку с мужчинами: дети, девочки-подростки, некоторые из них с прехорошенькими лицами. Когда паром двинулся и поднялся ветер, вуали многих красивых женщин стало относить в сторону. Однако они не очень-то спешат ими снова укрыться. А ветер становится всё сильнее и сильнее, и всё больше и больше красавиц открывается миру. Мы узнаём ещё одну уловку Востока: старуха сидит с лицом, обращённым прямо против ветра, — и чем сильнее ветер, тем плотнее прилипает вуаль к её лицу. Но красавица-то непременно сядет как раз боком.

И, действительно, было на что посмотреть. Какой огонь загорался в глазах у многих эфенди, когда отлетало какое-нибудь покрывало!

Мы выезжаем за город и нанимаем экипаж.

— Эйюб! — говорю я.

По-турецки это тоже зовётся «Эйюб», но кучер не понимает моего произношения. Я повторяю, стараясь произнести особенно ясно, но и это ни к чему не ведёт.

— Постой, — я! — говорит моя спутница, и тоже повторяет: — Эйюб!

И мне стало немножко стыдно: она сделала из этого совсем другое слово, несравнимое с моим по силе. И понята была именно она. Теперь кучер уже сам спрашивает: «Эйюб?», и спутница моя кивает в знак того, что он понял. Я убеждён, что мы попадём в какой-нибудь другой Эйюб, но мне приходится сдаться: эти двое стоят передо мной и кивают друг другу, и говорят по-турецки, и составляют заговор.

Затем мы садимся и трогаем.

Мы попадаем в подлинный Эйюб. Я, правда, не видал всего света, но уверен, что в нём есть только один Эйюб. Это священное место. Кучер уже возил сюда путешественников и раньше, он знает, что они хотят видеть, а потому останавливается у больших ворот, откуда легко найти ход к мечети Магомета Второго. Но мы проходим мимо мечети. Большие мечети гораздо лучше на картинах. Они не высоки, — они только обширны. Но обширное здание само по себе ещё ничего собою не представляет. Софийская мечеть — это целый городок по обширности и может вместить чуть не величайшее стадо в мире. Но она плоска. В мечети Магомета Второго хранится сабля Османа[17], а сабля эта имеет важное значение, — каждый султан надевает её на себя при вступлении на престол. Ну, и пусть, — а мы всё-таки идём мимо, чтобы проникнуть в самый Эйюб.

Эйюб — это мир гробниц. И в то же время мир кипарисов, платанов, цветов. И во многих местах здесь мечети, и всюду надгробные часовни, мавзолеи, каменные памятники. И всюду умиротворение. Кипарисы стоят неподвижно и прямо, они крепки, как каменные башни. В пальмовых рощах слабо шелестят листья, когда пробежит ветерок, но больше ни звука. Мы и сами невольно начинаем ступать осторожнее, по мере того, как всё глубже и глубже проникаем сюда, удаляясь от улиц и города. И говорим мы тише в стране мертвецов. И у нас есть полное основание говорить тише: нам жутко здесь, мы неверующие, уж не слишком ли далеко зашли мы вглубь Эйюба, в какую-нибудь из его священных рощ? И тем не менее мы идём и идём вперёд, чтобы проникнуть в самую глубь; всё замыкается, безжизненный мир со всех сторон окружает нас. Мы садимся.

Человека, полного жизни, тянет на кладбище, чтобы отдохнуть. Это остров в Южном море. Но нет места, где бы жизнь так боролась и побеждала, как здесь: здесь самые большие деревья и самые живучие земляные черви. У нас на родине на кладбище росло несколько кустов малины, которая выросла сама собой и росла без ухода. Она каждый год давала ягоды, и мы, дети, так хорошо знали, где её найти. Каждая ягода была словно полный глоток вина…

Эллины сжигали трупы своих мертвецов прежде, чем погребать их. А на гробнице высекали они гения, который гасит факел пятою. Потому что такова была для них жизнь: она горит и гаснет, как факел.

Евреи и христиане погребают своих мертвецов целиком, потому что они наверное воскреснут. Погребение рассматривается, вероятно, как способ, облегчающий мёртвым встретить друг друга там. Но ветер разносит прах земной во все стороны.

Заратустра учил тому, что трупы должны доставаться хищным птицам. Когда человек умирает в долине, говорит он, птицы спешат вниз с горных вершин. Он спрашивает Ормузда: какая есть третья вещь, которая не нравится нашей земле и лишает нас её благоволения? И Ормузд отвечает: третья вещь та, что вы роете могилы и кладёте в них человеческие трупы.

Только египтяне не хотели признавать уничтожения ни в какой форме: они набивали свои трупы травами, делали их нетленными, превращали их в камень. Они предавали их земле подобными статуям.

Магомет же сказал: «Растительность хороша на кладбищах». Он имел в виду только жизнь…

Мы глядим поверх целого города памятников. Все эти камни тонко высечены; оба прямых столба у каждой гробницы зачастую чистейшее произведение искусства по беспримерной тщательности и красоте работы. На каждом изречение из Корана, некоторые золотом. На вершине главного монолита высечен тюрбан или феска. Иногда тюрбан зёленый, — это выражение высшего почёта. Гробницы женщин тоже с монолитами, но на них нет ни тюрбанов ни зелёной краски, — это значит, что им нет почёта.

Мёртвые покоятся в богатой стране. Они сами обогащают её. «Растительность хороша на кладбищах». Мёртвые сами заботятся о том, чтобы создать здоровую и чистую обстановку, мощную растительность, плодородную землю, на которой всё может расти. Словно они лежат себе и посмеиваются в безумном веселье, и непоколебимо проводят великую мысль: гигиена трупов.