Спустя девяносто лет - Милован Глишич

мать родила. Вук ходит вокруг и держит в руке что-то вроде мотка пряжи, нитку за ниткой обводит вокруг него и цепляет тут и там за балки, словно паук паутину плетёт. Плетёт-плетёт и всё что-то шепчет, а иногда вскрикивает. Миладин трясётся как былинка, но – вот чудеса! – стоит как вкопанный. У Тиосавы мурашки по спине побежали, и она махнула Живану. Он подошёл и тоже заглянул в эту щель. Долго смотрел, потом повернулся к Тиосаве и говорит тихонечко: «Господи спаси!» Они ещё долго ждали, пока дверь ваята не открылась. Вышли Вук и Миладин. Миладин говорит: «Поехали домой!» – будто только ото сна очнулся. Тиосава и Живан удивились и обрадовались. «Хорошо!» – говорит Живан, а Тиосава добавила: «Слава богу!»

– Э-э, – говорит Вук, – погоди, Миладин, давай отдохнём немного! – и повёл их в дом. Там угостил их ракией из кувшинчика. Живан глотнул немного, а Тиосава сказала, что не пьёт. Вук спросил, не жаловался ли Миладин на какие боли.

– Поясница и кости, – сказала Тиосава, – в тот день он всё стонал, что кости болят.

– Да я и сейчас весь разбитый, – говорит Миладин.

Вук встал, снял один из висящих узелков, вынул какие-то корешки, завернул в тряпицу и протянул Миладину:

– Возьми! Это от ломоты в костях. Когда будет первое воскресенье новолуния, ты ешь эти травки три вечера подряд. Один раз на поленнице, на закате, один раз под насестом в курятнике, а третий раз возьмёшь лозинку и найдёшь скелетик какой-нибудь падали, потом привяжи лозинкой скелет за левую ногу и иди куда-нибудь под боярышник, опять-таки на закате. Там съешь травку, трижды ударь коленом о боярышник и трижды скажи: «Ломота, уйди на болото», и возвращайся, только не вздумай оглядываться. Всё пройдёт.

И вот Живан, Миладин и Тиосава уехали. По дороге они расспрашивали Миладина обо всём, а как иначе – так долго они от него ни словечка не слышали; он им отвечал понемногу, но всё ещё как-то непонятно и заикаясь.

* * *

Прошло много лет с той злосчастной Миладиновой болезни. Рашко и Живан уже давно женились и детей завели. За всем хозяйством почитай, что они одни следят, от Миладина им мало помощи. От той болезни он так до конца и не оправился, не вошёл в прежнюю силу. Да и постарел, вялый стал, полголовы уже седые. Всё больше молчит – редко когда слово скажет. А особенно когда заведут разговор о его болезни, тут из него слова не вытянешь.

Как-то на мясоед собрались у Малешичей соседи на танцы. Ели, пили, шутили, пели и заводили всякие игры. Миладин в тот вечер был необыкновенно весел, прямо ожил, словно вернулась к нему прежняя сила. И не заикался так сильно; язык у него развязался, прямо приятно послушать, когда что-нибудь рассказывает.

В разгар празднования один из соседей говорит:

– Миладин, дорогой, не откажи мне в просьбе.

– Хорошо, брат, не откажу, если смогу.

– Ну так, раз ты, слава богу, такой сегодня весёлый и разговорчивый, расскажи нам, как ты тогда – тьфу-тьфу-тьфу чтоб не сглазить! – под чары угодил.

Миладин помолчал немножко и говорит:

– Ладно. Я это раньше никому никогда не рассказывал. Не хотел, чтобы мои домашние или ещё кто боялись и сторонились. Но раз уж вам так хочется, я расскажу.

– Давай, Миладин, расскажи! Мы все тебя просим! – закричали гости.

Миладин наморщил малость лоб и начал:

– Накануне того дня, когда я так тяжко занемог, поехал я в Валево купить немного соли и для домашних опанки. Завернул к Миличу, а у него хозяйка заболела. «Что с ней?» – спрашиваю. «Попала, – говорит, – под чары». – «Да ладно, пройдёт, какие чары, ну заболела, бывает». Они и слышать не хотят, всё только: «Чары, чары – что бы другое». И начали мне рассказывать, как один тут на нечистую силу напоролся, другой там: тьму-тьмущую всяких чудес мне понарассказали. Тут-то я и подзадержался. Только к сумеркам домой двинулся. Ладно, думаю, к чему беспокоиться, погода хорошая, доберусь потихоньку; да и конь у меня добрый.

Выехал из чаршии[20], уже Градац проезжаю, а всё думаю про Милича и хозяйку его. Выехал на дорогу вдоль местного кладбища – никак нейдёт из головы Миличева хозяйка. Боже сохрани, уж не спятил ли я, думаю, и начал нарочно думать о другом. Одно-другое, опять она и чары эти! Я ударил коня стременем, тот прянул в сторону и фыркает. Смотрю, а через дорогу, с кладбища, появилось что-то вроде как кошка, не больше. Не очень-то мне это понравилось, но что делать. Погнал коня быстрее. Испугался я что-то. Зашуршит что, а у меня уже волосы дыбом. Раньше ходил же ночью и мимо кладбища, и через перекрёсток и никогда ничего не боялся. Всё равно мне было, как будто в полдень иду.

За Буячичем спустился я в глубокое ущелье, темно там, боже мой, как на дне горшка. Да и как тут не темно, если там и днём солнце не греет. Гоню коня переправиться через ручей, а он фыркает и назад – скинуть меня хотел. Я опять к ручью – конь снова назад. Пригляделся я получше в этой темени, а там – на тебе! У того клёна, что растёт на броде посередь ручья, стоит человек, прямой как свечка. Я кричу: «Ты кто?» – оно мне отвечает: «Ты кто?» – «Ты кто, ты кто?» Я ему, оно мне; и так два-три раза. Я тогда натянул поводья, хлестнул коня плетью, конь на дыбы и вперёд скакнул, а я, мне близко было, ударил этого человека плетью со всей силы. Тут конь уже перенёс меня на другой берег. И вдруг это чудище как закричит! Ох, люди, ей-богу, мне показалось, по всему ущелью этот крик разнесся, одним эхом меня может с коня сбить. От страха я снова стегнул коня и вырвался на открытое место. Тут опять этот человек передо мной: «Прошу, ударь меня ещё раз!» Я молчу, знай себе еду вперёд, а он опять заступил дорогу и опять: «Прошу, ударь меня ещё раз!» Сам не знаю, как я избавился от этой напасти и как добрался до дороги на Петницу.

Только немного в себя пришёл, как меня прямо холодный пот прошиб – я весь мокрый был. Сверху с Осоя задул прохладный ветер – я весь затрясся. Хлестнул коня и скорей домой.

Было уже к первым петухам, как я добрался до дома. Заехал в ворота и еду по дороге вдоль сада. Тут конь встал. Я его