Жатва (сборник) - Ирина Лазаренко

В тот раз в деревне ничего не сожгли и никого не убили. Но весь скудный урожай, жалкие заготовки и немногую уцелевшую живность вымели подчистую.

Эшла прорыдала весь день и всю ночь. Сын, маленьким уютным комочком пристроившийся рядом на кровати, осторожно гладил мать по щеке крошечной теплой ладошкой, тыкался в шею лбом, тихонько сопел над ухом и неловко пытался подоткнуть ей под бок одеяло.

Наутро, щурясь на солнечный свет опухшими глазами и слегка пошатываясь, Эшла отправилась искать еду по соседним селениям. Можно сказать, ей повезло: вторую из посещенных ею деревень налётчики обошли стороной, а у тамошнего старосты удалось сменять мешок муки и куль гречихи.

С обручальным кольцом пришлось расстаться. Всего за неделю до того дня Эшла думала, что скорее умрёт, чем расстанется с памятью о Кираме. Но война и голодные детские глаза удивительно меняют приоритеты.

Однако что такое мешок муки и куль гречихи, когда впереди – целая осень и зима, а по весне нечем засадить огород?

Каждая ложка водянистой болтушки, которую Эшла отправляла в рот, заставляла её страдать. Эшла была бы счастлива разучиться есть, но ей необходимо было как-то поддерживать собственные силы, чтобы заботиться о сыне.

Другим людям зачастую приходилось ещё хуже. После того первого налёта все глаза, с которыми встречалась взглядом Эшла, были голодными. Её собственные – тоже. Наверняка.

Месяц назад, в ту ночь, когда горела деревня, они с сыном отсиживались в лесу. Она надеялась, что он ничего не понимает. И что их дом не сгорит, потому что куда же им тогда идти?

А потом Эшла, шатаясь от слабости и сухо всхлипывая, хоронила односельчан. Тех, чьи изуродованные трупы лежали на улицах. Тех, кто не сгорел в головешки в своих домах. Тех, кто не успел убежать, как она. Тех, кого она знала всю свою жизнь, кто делил с ней эти жуткие времена и как мог подбадривал её и ребёнка, даже если сам едва держался на ногах.

После того дня она осталась совершенно одна. У неё был только сын. И ещё где-то там, далеко-далеко – муж, которому она обещала беречь ребёнка. Как будто материнскую любовь нужно подкреплять обещаниями!

Эшла с тихим стоном выпрямилась, держась за шершавый прохладный ствол сосны. Удивленно посмотрела на свои руки.

Как страшно они выглядят! Сморщенная кожа, пятна, грязь – ладони словно принадлежали старухе, а ведь Эшле не было и двадцати пяти! Сколько дней она провела, копаясь в земле в поисках съедобного корешка? Разрывая огороды соседних, тоже сожженных и разграбленных деревень – иногда на грядках, изрытых копытами вражеских коней, удавалось найти сморщенную картофелину или чахлую морковь. В такие дни у них с сыном был настоящий праздник – горячая похлёбка. В другое время приходилось довольствоваться отваром из укропа, который буйно, словно насмехаясь над людскими бедами, разросся на бесплодных заброшенных огородах.

Она не позволит ребёнку умереть от голода. Она всё сделает и всё отдаст ради него. Когда-то ей казалось, что жертвой, положенной на этот алтарь, было обручальное кольцо. Теперь она понимала: кольцо – сущие мелочи.

Ещё Эшла понимала, что у неё ничего больше нет, поэтому весьма смутно представляла, что же такое это «всё», которое она может отдать. Но её сын не умрёт от голода. Она не допустит. И Кирам вернётся. И война закончится.

Эшла не понимала, зачем идет в эту сторону. За лесом не было никаких селений – во всяком случае, так близко, чтобы её измученное тело могло туда добраться. Но все другие направления Эшла уже обшарила.

Что может быть в лесу или за лесом? Кто знает. Хотя бы ягодный кустарник или грибница. А может быть, съедобный жучок. Или (Эшла задохнулась от собственной смелости) одуревшая от одиночества курица, чудом сбежавшая из какого-нибудь сгоревшего посёлка. Слабенькая, тощенькая, грустная курочка, из которой можно сварить изумительный суп в котелке под навесом.

Когда её сын в последний раз ел мясо? Когда он вообще в последний раз ел?

Его глаза, прозрачно-серые, вечно испуганные и голодные, всё ещё стояли перед мысленным взором Эшлы, когда она вышла на опушку леса и застыла, изумленная.

В какой-нибудь сотне шагов, у берега шустрой речушки, стояла-крутилась меленка. Из трубы просторного дома, притулившегося неподалеку, деловито валил сытый густо-белый дымок. Крышу курятника, похоже, недавно перестелили. У низенького плетня стояла телега с впряжённой лошадкой. Гладенькой, довольной, молодой лошадкой, которая бодро мотала головой и хвостом, гоняя мух.

Откуда здесь взялось всё это богатство? Ещё весной за лесом был пустырь! И как это место мог миновать весь тот ужас, что прокатился по округе месяц назад?

Эшла сглотнула и зажмурилась. Потом сжала слабые грязные пальцы в кулаки и открыла глаза. Меленка, домик, подворье – всё было на месте.

Сто шагов. Сколько времени ей бы понадобилось раньше, чтобы преодолеть такое расстояние? Сейчас она еле шла. И не сводила глаз с аккуратного деревянного дома. Эшла боялась, что он всё-таки исчезнет, если она отвернется хотя бы на миг.

До телеги оставалось каких-нибудь пять шагов, когда из дома вышли двое мужчин. Они выглядели удивительно: никаких голодных глаз, трижды залатанной одежды и звериной настороженности, которая появилась у всех в округе к концу первого года войны.

Эшла остановилась. Один мужчина, темноволосый, смотрел на неё изумленно. Второй, светлоголовый, – с грустью и жалостью.

– Я… – голос был похож на воронье карканье, и Эшла удивилась: как чуждо он звучит! Слова приходилось выталкивать из горла, словно оно забыло, как это делается. – У меня ребёнок. Деревню сожгли. Еды нет.

Темноволосый вытаращился совсем уж растерянно. Блондин вздохнул, подошёл (Эшла сделала слабую попытку отшатнуться), легко подсадил её в телегу, на аккуратно сложенные мешки.

Эшла недоверчиво погладила один из них. Сглотнула. Какое богатство! Как, откуда?

– Отвезу тебя домой, – сообщил светловолосый. – Муки дам.

– У меня ничего нет, – отчаянно пискнула Эшла.

– Мне ничего и не надо, – был ответ. – Ты погоди минутку, сейчас поедем. Отдохни пока.

Мужчина отошел. Эшла ещё раз недоверчиво оглянулась и всхлипнула, привалилась к тугому, вкусно пахнущему мешку, чуть присыпанному белым облаком, обняла его и замерла, глотая слёзы.

– Ты её знаешь? – тихонько спросил темноволосый мужчина у блондина.

Тот кивнул, осторожно вытянул шею, заглянул в телегу.

– Задремала. Это Эшла, наша блаженная. У неё ребёнок умер во время войны, тогда она умом и повредилась. И муж тоже сгинул, не вернулся.

– Несчастная, – вздохнул темноволосый. Помолчал. – Так что ж, все сорок лет после окончания войны она так и бродит по округе?

– Не, – блондин помотал головой и полез в телегу. – Так-то она нормальная старушка, коврики плетёт, а мы её подкармливаем. А вот после сбора урожая на неё временами находит – ребёнок-то ейный как раз осенью умер. В последнюю осень войны.

– От голода? – зачем-то спросил темноволосый.

– От легочной горячки. Застудился… Н-но, пошла, лошадка!

Эшла сладко посапывала во сне, обнимая мешок муки. Доброе морщинистое лицо освещала осенним солнышком счастливая доверчивая улыбка.

Приручить принцесску

Я еще даже не вырыл себе толковой норы для ночевок, когда мне на голову свалился Бринн и заявил: «Мы с тобой сопрём принцессу!»

Я с досады чуть не жахнул по этому болвану огнём. Я-то думал, в новом логове меня никто не найдет, но на тебе – еще обжиться не успел, а этот порождатель лютой ярости уже тут как тут.

Но я не жахнул. Во-первых, Бринн – хороший собутыльник, во-вторых – единственный человек, который при виде меня не убегает с дурными воплями «Драко-он!», а если я хочу научиться перекидываться в этих существ, то нужно изучать их, а не жечь.

Так что я проглотил первые четыре ответа и спросил:

– И на кой нам принцесса?

Бринн вытаращил на меня ясные серые глазищи:

– Ты глупый, что ли, Горгий?

Я уставился на дыру в виноградном навесе, которую проделал этот обалдуй. Может, и глупый.

Жрать людей я не люблю, разве что с большой голодухи, тыква – и та вкуснее. То, что мы девок насилуем – бесстыдная ложь, кто-то больной на всю голову её выдумал, а остальные больные поверили. Говорить нам будет, наверное, не о чем – ну что общего у меня с принцессой, тролья матерь забирай?

Так на кой она мне?

Бринн фыркнул в пшеничные усы.

– За неё же полцарства дадут, дуралей!

– Да? – я присел на дровяную колоду. – А кто?

Бринн в непонятном восторге хлопнул себя по тощим ляжкам:

– Во ты дуралей! Государь, конечно, батюшка ейный!

Хм-м. У нас есть похожий обычай: мы за первенца драконихе осьмушку сокровищницы отдаем. Но принцесса ведь давно родилась, да и мы с Бринном тут не при чем. Зачем государю дарить нам полцарства за принцессу?

Ну, Бринн мне объяснил, что есть у людей такой ритуал: если дракон умыкнет принцессу, то ейные родители сразу отдают полцарства тому, что дочку вернёт. Иногда еще отдают саму принцессу в жёны, но только если она страшная. А та, которую мы будем воровать – красивая, поэтому нам дадут за неё только полцарства, без довеска.