Ночной звонок - Владимир Васильевич Ханжин

поглядывая на спорящих, он машинально крутил цепочку из канцелярских скрепок. Около него монтер чинил настольный вентилятор, и Будаев время от времени косился на полуразобранный механизм. Видимо, у рабочего что-то не ладилось. Будаев не стерпел.

— А если так? — обратился он к монтеру. — Нет, нет, переверните! Хорошо. Теперь держите!

Он взял отвертку и начал ловко орудовать ею. «Механик, первоклассный механик», — определил Башлыков. От этого открытия стало почему-то немножко легче на душе, и захотелось поскорее остаться один на один с Будаевым, чтобы просто так, без расчета на какую-нибудь защиту, поделиться своими горестями.

Секретарь горкома оторвался от вентилятора, положил отвертку и с удовольствием обтер ладонью ладонь.

— А ну, попробуйте! — бросил он монтеру.

Тот протянул шнур к штепселю. Послышалось ровно нарастающее гудение вентилятора.

— Ажур! — довольный своей удачей, Будаев подмигнул рабочему. Потом обратился к остальным: — Ну, шабаш, друзья, меня вот товарищ Башлыков дожидается. Завтра у нас бюро, давайте приходите — продолжим разговор.

Трудно сказать, сколько просидел Василий Степанович у секретаря горкома. Несколько раз Будаеву докладывали о других посетителях, но он никого не принимал.

Башлыков рассказал о всех своих неудавшихся планах технологической перестройки. Будаев задал множество вопросов, оставил себе все схемы, которые Василий Степанович набросал по ходу беседы. Но на прощание оказал:

— А вели вы себя не по-партийному, и всыпали вам правильно.

Он произнес это не очень строго, даже как-то по-свойски, и у Башлыкова мелькнула мысль, что Будаев примет его сторону.

На заседании бюро горкома он увидел: Будаева другим.

Снова сидел Башлыков в том же просторном, ярко освещенном кабинете, только за другим столом, длинным, покрытым зеленой скатертью, специально предназначенным для заседаний. Снова Башлыков видел перед собой широкое, скуластое лица секретаря горкома, но сейчас между ними по обе стороны стола расположились члены бюро. И хотя их насчитывалось всего восемь-девять человек, почему-то казалось, что за столом сидит людей гораздо больше. На их лицах, как и на лице Будаева, Василий Степанович не прочел ничего, кроме сурового осуждения.

Все же, тогда после немногословных, видимо заранее продуманных, строгих выступлений членов бюро слово взял Будаев, в душе Василия Степановича шевельнулась слабенькая, жалкая надежда, что бюро горкома с мягчит решение собрания.

Но этого не произошло. Будаев сказал, что личное преуспеяние для Башлыкова дороже всего на свете, что честолюбие, амбиция взяли в нем верх над партийностью.

— А ваша грубость, — говорил Будаев, направив на Башлыкова вздрагивающую руку с вытянутым в перед указательным пальцем, — это не просто невоспитанность. Вы разучились уважать людей. Вы смотрите на своих подчиненных только как на исполнителей вашей воли. Вы забыли, что в русском языке есть такие слова, как товарищ по труду, соратник, единомышленник..

Будаев предложил утвердить строгий выговор, объявленный Башлыкову партийной организацией.

Через несколько дней Василия Степановича вызвали в управление дороги. Он ожидал, что ему скажут о новом назначении — разумеется, с большим понижением. Случилось по-иному: ему предложили поехать учиться на долгосрочные курсы, добывать диплом инженера. В управлении не скрыли, что эту мысль подал Будаев.

Примерно через год Башлыков узнал, что Райтродцав назначен начальником локомотивной службы дороги. Нельзя сказать, чтобы это было повышение. Но, по слухам, он сам не захотел оставаться на отделении, и Башлыков понял, что его бывший начальник просто поспешил убраться подальше от Будаева.

* * *

Нашагавшись до ломоты в коленях по своему кабинету, Башлыков присел на подоконник.

Много ли времени прошло — каких-нибудь пять-шесть лет, — но зажили ушибы, и снова ты начал зарываться, Василий Степаныч Башлыков. Сегодняшнее совещание — первый предостерегающий звонок. Не прислушаешься, не спохватишься — опять не миновать беды.

А-ведь ты ли не отдаешься делу, ты ли не любишь его преданно, ревниво, на всю широту своей беспокойной и трудной натуры!

В дверях появился Лямин. Огляделся и спросил:

— Чего в темноте сидишь?

Он зажег свет — выключатель у самых дверей — и направился к начальнику отделения, как всегда высоко подняв большую седеющую голову, неторопливой, ровной походкой человека, спокойного за — себя и уверенного в себе. Глаза из-под круглых, с тонким ободком очков смотрят доброжелательно, открыто, прямо. Изо рта торчит неизменная трубка, и ее тихое, размеренное посапывание подчеркивает душевное равновесие хозяина.

— Вот, Василий Степанович, решение совещания. Посмотри, тут есть ценные предложения.

Башлыков взял у него листы, пробурчал:

— Уж и ценные..

Он понес их к столу и, засунув в папку, добавил более мягко:

— Хорошо, обязательно прочитаю.

Помолчали. Лямин начал набивать трубку. Василий Степанович опустился в свое кресло и попросил:

— Дай-ка и я задымлю. Есть бумажка?

— А как же!

Лямин подал табачницу. На оборотной стороне крышки, за тоненькой пластинкой-зажимом, белела квадратиком папиросная бумага.

— Специально для стреляющих, — улыбнулся Лямин.

Он взялся за один из листов графика, лежавших перед начальником:

— Разреши?

Башлыков кивнул. Лямин углубился в график. Снова воцарилось молчание. Оно начинало раздражать Башлыкова. Не мог же, в самом деле, Лямин не понимать, что после такого совещания нужно сказать что-то — отругать или поддержать, дать, совет или предостеречь! Обязан же он, черт возьми, как-то выразить свою позицию!

Но Лямин продолжал невозмутимо потягивать трубку.

«Деликатничает? Щадит самолюбие раскритикованного начальника? А может быть, выжидает? Или, чего доброго, носит камень за пазухой?»

И вдруг осенило:,

«Господи, да ему просто-напросто на все наплевать! Он пересидел на отделении уже трех начальников, пересидит И тебя, вот так же безмятежно посасывая свою негаснущую трубку».

Башлыков покосился на лист графика, в который уставился Лямин. Тот самый лист. Вон она, — крутая линия в первой половине дежурства. Другие и в Чибисе, и в Вязовке делают ступеньку, а эта без малейшего перелома устремляется дальше.

А Лямин? Неужели он не видит, как много обещает эта синяя карандашная стрела? Неужели она мертва для него?

Захотелось снова остаться одному. Василий Степанович взял пухлую папку с документами на подпись и оказал по возможности спокойнее:

— Иди отдыхай! Я еще посижу, просмотреть кое-что надо.

Лямин посочувствовал:

— Да, подкопилось у тебя.

— Не говори! Валом валит.

Башлыков открыл папку. Наверху лежал список заселения дома на Пушкинской.

— На минуточку! — вернул Василий Степанович заместителя. — Список вот на новый дом. Давай вместе глянем. Ты же людей хорошо знаешь.

— Как свои пять пальцев. Только чего смотреть? Обсуждали уже.

— Ничего. Семь раз отмерь — раз отрежь.

Начальник отделения взял толстый красный карандаш, навалился на стол и начал читать. Называя фамилию, он ставил против нее чуть заметную точку и делал небольшую паузу.

— «… Абакумов», — прочел Башлыков. Карандаш опустился вниз, но, не коснувшись бумаги, повис в воздухе.

Лямин