Охотники на снегу - Татьяна Алфёрова

– Что ты наезжаешь, сама-то часто знакомишься с богатенькими да щедрыми? – Вика не собиралась обижать подругу, никто из них не говорил ничего лишнего, классический дружеский разговор.

– Я за тебя беспокоюсь! Зачем тебе старый зануда? (У самой-то и такого нет! Что, съела?) Посмотри на себя. Как ты изменилась! (Неправда, Вика не менялась года два, как ни старалась.) Он же тебя совершенно замордовал! (Неправда вдвойне. Замордовать Вику не удалось ни родителям, ни двойняшкам, ни покупателям, она с легкостью «занавешивала» на любые поползновения ограничить жизнедеятельность, благодаря исключительной простоте собственного устройства. Клещи, к примеру, отлично переносят жесткое излучение, даже вакуум, а попробуйте так поступить с канарейкой!) Ты что, его любишь?

Ответь Вика утвердительно, Светка немедленно начала бы доказывать несостоятельность любви, но не поэтому Вика ответила: «Не знаю».

Хорошенькая синичка села на церковную ограду и склонила набок нарядную головку – не отколется ли каких крошек или семечек? Нет, две человеческие дылды заняты разговором, им не до птички-синички. Да не больно-то и хотелось, в церковном дворе птицам живется неплохо, на всех хватает, грех жаловаться! Эй-эй, а это что за чужая синичища, на что нацелилась, куда полетела, ну-ка, ну-ка, сейчас догоню, сейчас поймаю, кота на них нет, на иродов!

Возможно, Алик в неведомой для себя ипостаси умел устраивать между любимыми женщинами астральную связь, отчасти переходящую в физическую. Чем иным объяснить присутствие Аллы в той же церкви, в то же самое время? Она оказалась там по поводу еще более невесомому, чем Вика: шла себе по оживленному Владимирскому проспекту к метро, увидела церковь, укутанную строительными лесами, тихую и несуетливую снаружи, и, повинуясь внезапному порыву, зашла внутрь. Перекрестилась легко, без внутреннего сопротивления, что и отметила про себя с удовольствием, ибо, как и Вика, последний раз посещала храм в очень далеком прошлом, когда хоронили мамину соседку.

Тут Алла вспомнила эту самую соседку, и раскаяние немедленно проступило на ее подвижном лице. Тонкие черты при всей склонности к мгновенному изменению неуклонно сохраняли серьезность, что не шло на пользу Алле, прибавляя ей возраста. Если бы не строгое, порой трагическое выражение лица, она вполне бы сошла за ровесницу Вики: невысокая, хрупкая и ладненькая. Лицо не подходило к ее фигуре, к легкомысленно вспархивающим при любом движении легким пепельным волосам, не слишком аккуратными прядками спускающимися на тонкую шею. Со спины их с Викой можно было принять за сестер, но даже со спины Вика казалась ярче и энергичней. Лицо Аллы исключало саму мысль о существовании смешной или забавной стороны у сложной – да, противоречивой – да, и такой беспощадной жизни. Не то чтобы Алла не справлялась с трудностями: она же считалась умной женщиной, ее ум надоедал окружающим точно так же, как ремарки о нем, но она уставала в борьбе с мирозданием. Алла принадлежала к той же породе сомневающихся, что и ее муж Алик. Из одежды предпочитала строгие костюмы с прямой юбкой, из еды – полуфабрикаты, не слишком вкусные, но не отнимающие много времени на приготовление, из домашних животных, если бы решилась завести, – черепах. Аллина шубка, натуральная в отличие от Викиной, вполне могла бы быть шубкой ее матери: не по степени изношенности, а по части строгости и необязательности покроя. Но мать Аллы предпочитала как раз рискованные фасончики, и это было вечным камнем преткновения между ней и дочерью. А сладить с матерью никому еще не удавалось, даже соседке, война с которой не на жизнь, а на смерть шла, сколько Алла себя помнила.

С этой соседкой, вносящей в дом смуту и непорядок, Алла зимой, восемь лет назад, не поздоровалась при встрече. Она уже не жила с мамой, переехала к мужу, но нелюбовь к соседке не утихала, разгораясь по мере маминых жалоб. На середине лестничного пролета соседка первая поприветствовала ее и спросила:

– Что, Аллочка, маму навестить собралась? Почему же без супруга? Что там на улице делается, хорошая погода?

Соседка собралась на прогулку с маленькой, ржавого цвета собачкой, которую завела после переезда Аллы, собачонка тянулась понюхать незнакомку и повизгивала от нетерпения. Алла, только что вспоминавшая историю войны с соседкой, как в целом, так и последние отвратительные эпизоды, мучаясь оттого, что ни разу никоим образом не проявила своего отношения, не выступила на стороне матери, посмотрела на пожилую женщину и, надо сказать, с немалым душевным напряжением холодно переспросила:

– Что?

Та растерянно, с легкой истерической нотой повторила:

– Погода хорошая, говорю?

Алла посторонилась, шагнула к стене, благо пролеты в родительском доме широкие, и, ни слова не ответив, осуществляя таким образом возмездие, прошла наверх, на каждой ступеньке ощущая недоуменный взгляд, обшаривающий ее спину. Недоуменный, а не разгневанный. Соседка так и не поняла причины невежливости.

Сейчас, стоя в сладко пахнущем полумраке храма, испытав редкое состояние относительного покоя, Алла отчетливо вспомнила тот давний эпизод и испытала живейшее раскаяние. Зачем ей потребовалось обижать старуху? Почему решила взять на себя роль судьи в отношениях между двумя немолодыми женщинами, на самом-то деле горячо привязанными друг к другу, как выяснилось после смерти соседки. Стыд окончательно согрел ее, замерзшую на утреннем морозце, и Алла подумала, что Бог, если он есть, должен принять ее раскаяние, ибо оно искренне. Но позже сообразила, что рассчитывать на искренность собственного раскаяния означает тем самым ставить под сомнение саму искренность, ибо искреннее чувство не осознает себя. То есть Бог, если он такой, каким Его принято представлять, не сможет принять ее молитву, но ведь она и не молилась. Привычно заплутав в мыслях и выводах, Алла тихонько вышла из церкви, тем не менее испытывая облегчение, словно от сделанного, давно намеченного дела. На двух хорошеньких девушек, спорящих о чем-то у церковной ограды (на Вику со Светой), она не обратила никакого внимания.

Алик. Вторник

В тот самый день, когда любимые женщины Алика проводили время с пользой для души, сам Алик отрабатывал в кафе с трагически-провокационным названием «У Муму» день рождения сынишки заказчика. Зачем человеческая память так коротка? А вот зачем. Если бы Алик помнил, как десять лет назад, вместо поездки в подшефный колхоз, он отправился выбивать ковры в не менее подшефный детский садик, то никогда не согласился бы проводить детский праздник в кафе с трагическим названием, никогда бы не заработал эти пятьсот рублей, и семья осталась бы на всю неделю без блинчиков с мясом и апельсинового сока.

Те десятилетней давности дети были младше и не принесли никакого вреда непосредственно Алику. Нет, они разбирались между собой, играли, занимались своими делами. Двое, по-видимому, мальчиков (поверх колготок на них были надеты шорты, а не юбочки) втирали третьего в плоть ковра, приступив к делу с верхней части орнамента. За пару минут истязатели и жертва успели переместиться почти до центра. Истязателей не смущали крики жертвы, их заглушали прочие звуки: стук кегли по батарее, отрабатывание сонорного «р-р-р», попытки достичь звукового порога, за которым рождается ультразвук. Да мало ли интересных звуковых эффектов можно придумать, обладая вкусом, терпением и временем, а всего этого до прихода родителей у детей было навалом. Молчал только один мальчик, сидевший на другой стороне ковра по-турецки и мерно раскачивавшийся взад-вперед. Такая сдержанность приятно удивила Алика, он решил обойти это маленькое мудрое чудо, чтобы увидеть лицо будущего философа. Лицо было оснащено тапкой, торчащей изо рта, чем и объяснялось молчание, неизвестно – вынужденное или по свободному выбору.

Но если вчерашние дети походили на мирных помешанных, сегодняшние проходили по грифу повышенной опасности. Родители, не побоявшиеся прийти на праздник, благоразумно удалились в бар. Володя, одетый и загримированный клоуном, подбегал каждые четверть часа к Алику, теряя по пути оторванные рукава и пуговицы, чтобы справиться, сколько минут им осталось продержаться. И они, конечно, не продержались бы, если бы не неожиданная помощь со стороны вспомогательных служб: в ход пошли подсобные помещения и непосредственно кухня.

Шестилетние будущие деловые люди решили, что хватит с них унылых детских забав, простоватых клоунов и ординарных дискотекарей, это рутинно. Деловым людям хотелось полновесного праздника, они устремились на его поиски и нашли – судя по отчаянным крикам шеф-повара и клубам пара повалившего из двери, ведущей в подвал. Володя с Аликом понимающе улыбнулись друг другу и перевели дух.

Наконец оба компаньона, растерзанные, оказались в ближайшей «рюмочной», и Володя сказал знакомой барменше: – Два по двести коньяку, – на что та, по привычке, налила рядовые сто, но Володя повторил с характерной интонацией Высоцкого: – Я сказал, двести!