Охотники на снегу - Татьяна Алфёрова

Пока Валера ехал в метро, с трудом перенося бесцветный потусторонний свет, давку в вагоне, начавшуюся со станции «Электросила», голодное бурчание в животе, нашествие пенсионеров с тележками на «Сенной», не ленившихся ехать через весь город в час пик, чтобы сэкономить пару рублей при покупке вонючего маргарина или банки «тушенки» с соевыми добавками, он накалился до предела и чуть не пропустил остановку, ту самую «Сенную». Пришлось продираться сквозь тележки с пенсионерами, уже ломанувшимися в вагон. Эскалатор втянул Валеру и вытолкнул на мороз, метро напоследок жарко плюнуло в спину сдавленным воздухом.

За полчаса северная ночь успела развалиться на крышах домов и ларьков, беспорядочно обступивших Сенную, но темная площадь продолжала суетиться точно так же, как суетилась последние два с лишком века – с краткими перерывами на реконструкцию.

Гений местности, поселившись однажды, не уйдет никогда. Его не выкурить новыми постройками, не напугать новыми эпохами. Если гений Сенной площади решил, что ему годится торговля «с земли» – с телег ли, с рук, – если приветил воров, нищих и слепых чистильщиков обуви со дня основания, реконструкция ему нипочем. Пусть телеги и возы заменят хлипкие ларьки. Их тоже уберут, поставят что-то иное, неизменно временное. Пусть меняется домината площади: от скромной деревянной церкви Сретения Господня до огромного и воздушного пятиглавого «Спаса-на-Сенной», выстроенного на деньги купца-миллионщика Саввы Яковлева и взорванного уже в самое что ни на есть советское время, в разгар «оттепели», в 1961 году ради станции метро. Невеликая станция метро с дурным нравом (ее козырек рухнет и задавит людей, но это позже) не сгодится в диктаторы, и доминантой на долгие года станет грандиозный долгострой – сооружение нового вестибюля метро. Что доминанта! Что краны и экскаваторы долгостроя! Они не изменят характера места. Место – на земле, а не ввысь. Место помнит холерный бунт, помнит, как «там били женщину кнутом», и одобряет – так, так. Рушится храм, залежи голубиного помета с колокольни растаскивают на продажу садоводам, рушится козырек станции метро – кровожадный гений, вспоенный на худосочных ужасах соседки, Вяземской лавры, на ночлежках, на «достоевщине», – одобряет. Все временно, кроме характера площади.

Валера отметил, что книжные лотки еще работают, наверняка у здешних мужиков оборот приличный, не то, что на улице Типанова; подходить к лоткам не стал, обошел здание бывшего автовокзала и чуть ли не бегом направился к цели, представляя, как Алик пьет дорогую водку, закусывая селедочкой, и поглаживает Викусю по коленке.

В небольшой зал на восемь столиков Валера влетел гудящий гневом, как рассерженный длиннозадый шершень. Общее веселье разворачивалось согласно выпитому, в культурной программе народ больше не нуждался, развлекал себя сам и требовал у Алика заводить побольше «медляков». Алик с Викой и Володей сидели за крайним столиком, рядом микшерный пульт, усилитель, один из динамиков и прочая переносная аппаратура, называемая Аликом «выездной сессией». Опустить руку, засунуть очередной диск – и вся работа.

Алик

Алик занимался тем, что излечивал – на время – эмоциональную немоту своих пациентов, традиционно именуемых клиентами или заказчиками. На время, пока работала «выездная сессия», пациенты обретали второй язык, не тот, на котором просили соседа по столу передать вон ту красную рыбку или поощряли развеселые кудряшки «барышни», сидящей напротив, а другой, сакральный, помогающий выражать то, что они чувствуют в данный момент.

Немудрящие слова под доходчивую музыку имели чудодейственное, более высокое, чем может показаться на первый взгляд, значение для разгоряченных или расслабленных алкоголем мозгов, слишком занятых решением утомительных проблем в обычное время. Под звяканье казенных бокалов, под бряцанье вилок и непривычных ножей, под шарканье выходных ботинок пятидесятилетний, измученный бытом и претензиями жены, инженер загибающегося проектного института осмысливал рефрен: «Не сыпь мне соль на рану». Он вздрагивал от озарения. Он стремглав понимал: жизнь прошла не зря! Вспоминал, что была, была настоящая любовь! С той самой соседкой, что сейчас сидит напротив, а когда-то жила этажом ниже. И они все успевали за короткое время! Он прибегал-убегал из своей квартиры, где с легким раздражением ждала жена, для заблаговременно непредвиденной починки соседкиного утюга или подключения антенны к новому телевизору. Никаких подозрений не возникало, никаких сцен, кроме:

– Любка собирается рассчитываться за твои услуги? Что она тебя все время дергает, у нас, между прочим, выходной!

Соседка переехала в другой дом, встречи прекратились, а сейчас оказалось, что это-то и была любовь!

Девочка с трехцветными волосами в ярко-синих туфлях нежней сжимала плечи незнакомого мальчика под слова Земфиры и понимала, что пойдет с этим мальчиком после окончания банкета, куда тот поведет, и сделает все, что он захочет, потому что то, что происходит сейчас, и есть настоящая жизнь с настоящими судьбоносными решениями и жертвами. Ее опьяневшей подруге казалось, что она знает о жизни что-то такое, что непонятно и недоступно прочим. Невесты покорно склоняли головы на плечи таких же безъязыких – до музыки – как и они, женихов, родители молодых утирали счастливые слезы, и только официанты да сам Алик раздраженно пытались отключиться, не слушать в восемьдесят пятый раз набившие оскомину откровения второго языка. Но карманы наполнялись к концу вечера веселыми шуршащими бумажками, ради которых они слушали требуемое в восемьдесят шестой и далее, далее…

Что говорить, и у тамады Володи случались проколы:

– Алик, ты вчера на корпоративе что врубил? Даже с бывшей женой на секс пробило! Предупреждать надо!

Утром похмельный инженер страдал от визга своей не в меру активной половины и не понимал, кой черт понес его вчера плясать и обжимать забытую Любку – ради чего? Трехцветная девочка со спелыми губами и вялым личиком обнаруживала, что избранник оказался таким же, как и предыдущие, и хуже того, каблук выходной ярко-синей туфли сломан уже навсегда, и бежала в чужой квартире в туалет вернуть природе ее дары. Чья-то мама плакала ночь напролет, не в силах вспомнить, вручила ли она подарок молодым… Лишь невесты и женихи сердечно благодушествовали и сохраняли былую нежность – кто неделю, до первого визита к родителям, кто дольше, но это уж кому как повезет.

Если судить по общей, а не только новейшей, истории человечества, самую безграничную, большей частью безответную, любовь собирали певцы. Прекрасный голос прельщал сильней всего, об авторах песни вспоминали реже, если вспоминали. Вот Микеланджело, и тот признавал: нет, не пойду на вашу вечерушку, там будут мальчики-певцы, соблазнят-отвлекут, а у меня дедлайн, не успею к сроку изваять заказ. Хотя Микеланджело грех жаловаться, да и вообще скульптура – первый в истории вид искусства. Древний человек еще и двух нот не мог увязать непослушным голосом, но пару камней успешно ставил друг на друга – тотем, скульптура то есть.

«Умеют люди устроиться», – подумал Валера, усаживаясь и сбрасывая со своей тарелки салфетку, белую, как плевок пожарника. После целого – штрафного – фужера водки немного отпустило, Валера налил еще, выпил коллегиально, поковырял салат с фальшивыми крабами, огляделся. На миниатюрном танцполе в сизом дыму плавали потные пары: дамы блистали турецкими шелками, кавалеры, огуречными плетями распустившие руки по прелестям партнерш, неаккуратно переступали белорусскими ботинками по скользкому полу. Валере захотелось любви и ласки, он, не спрашивая, потянул Вику в круг танцующих, и новая пара закачалась перед столиками, не обременяя себя попаданием в ритм.

Жлобы чистой воды без примесей встречаются в природе не слишком часто и как пример совершенного в своем роде явления оказывают сильное воздействие. Алик совокупность определенных черт приятеля почитал за брутальность, видел в Валере личность, какой сам не мог бы быть ни при каких обстоятельствах, и не то что завидовал – уважал. За то, что считал прямодушием вместо хамства, силой вместо грубости, непосредственностью вместо невежества, смелостью вместо наглости. Когда Валера расходился с женой (бывшей в свое время подругой Алика), и требовалось определиться в симпатиях и сочувствии, решить про себя, кто прав, кто виноват, Алик принял сторону приятеля, демонстрируя подлинный демократический дух. Мужчина с душком мачизма пожалеет женщину в любой ситуации, особенно, если она не права. Подобная жалость безусловно на свой лад является проявлением гендерного шовинизма, как бы благородно ни выглядела. Алик своим демократическим духом уничтожал мачизм, как дезодорант – душок пота, на корню. Поэтому Валера и служил для него источником непреходящего очарования и соблазна. Без подтекста, без латентной гомосексуальности, рефлексирующий (иные скажут – женственный, но будут неправы) мужчина распространен шире, чем заяц русак или канадский клен, возможно, эта формация viri со временем совершенно вытеснит остальные. А что до духа демократии, кто же не склоняется в ту сторону, не мечтает прислониться к идее, как к дубу, наподобие рябины из ставшей долгосрочно популярной в советские времена песни?