Толпа - Джон Голсуорси

начинает что-то записывать в записную книжку.

Занавес

КАРТИНА ВТОРАЯ

Спальня Кэтрин: комната, панелированная светлым деревом. Свет от четырех свечей падает на Кэтрин, которая сидит перед серебряным зеркалом, поставленным на старинный дубовый туалетный столик, и расчесывает волосы. Дверь налево приотворена. У стены возле окна стоит еще одно дубовое кресло. В окно видна голубая ночь и туман, стелющийся по деревьям; лишь там и сям в лунном свете маячат темные массы ветвей. Когда занавес поднимается, Кэтрин прислушивается, застыв со щеткой в руке. Она снова начинает причесываться, потом, отложив щетку, берет пачку писем из ящика туалета и начинает читать.

За приотворенной дверью слышен голос Олив.

Олив. Мамочка, я проснулась!

Но Кэтрин продолжает читать, и Олив в длинной ночной рубашке прокрадывается

в комнату.

(Подойдя к Кэтрин, смотрит на ее часы.) Без четырнадцати минут одиннадцать.

Кэтрин. Олив, Олив!

Олив. Я только хотела посмотреть, который час. Я никогда не могу уснуть, если я стараюсь; понимаешь, ну, просто ничего не получается! Мы уже победили?

Кэтрин качает головой.

О! А я нарочно помолилась лишний разок, чтобы в вечерних газетах напечатали о победе. (Крутясь около матери.) Папа приехал?

Кэтрин. Нет еще.

Олив. Ты ждешь его? (Зарывается лицом в волосы матери.) У тебя такие хорошие волосы, мамочка. Особенно сегодня.

Кэтрин роняет щетку и смотрит на дочь почти с тревогой.

Папы сколько времени не было?

Кэтрин. Полтора месяца.

Олив. А кажется, что сто лет, правда? И он все время выступает с речами?

Кэтрин. Да.

Олив. И сегодня тоже?

Кэтрин. Да.

Олив. В тот вечер, когда здесь был человек с совсем лысой головой - ты знаешь, мамочка, тот, который так здорово чистит зубы,- я слышала, как папа говорил на ветер. А ветер разбил бокал. Папины речи, должно быть, хорошие, правда?

Кэтрин. Очень.

Олив. Как-то странно: ветра ведь нельзя увидеть!

Кэтрин. Говорить на ветер - это образное выражение, Олив.

Олив. А папа часто так говорит?

Кэтрин. Теперь да.

Олив. А что это значит?

Кэтрин. Это значит, что он говорит перед людьми, которые не хотят его слушать.

Олив. А что же они делают, если не слушают?

Кэтрин. Его хотят слушать только некоторые люди, а потом собирается большая толпа и старается помешать ему говорить; или они подстерегают его на улице, и швыряют в него разные предметы, и визжат, и свистят.

Олив. Бедный папочка! А эти люди, которые швыряют предметы, они на нашей стороне?

Кэтрин. Да, но только это грубые люди.

Олив. А зачем он все говорит и говорит? Я бы не стала.

Кэтрин. Он считает, что это его долг.

Олив. Перед ближними или только перед богом?

Кэтрин. И перед богом и перед ближними.

Олив. А-а... А это его письма?

Кэтрин. Да.

Олив (читает письмо). "Моя любимая!" Он всегда называет тебя своей любимой, мамочка? Это очень красиво, правда? "Я буду дома завтра вечером около половины одиннадцатого. Пламя чисти-ли-ща перестанет пылать на несколько часов..." Что такое пламя чи-стилища?

Кэтрин (убирая письма). Довольно, Олив!

Олив. Нет, что это все-таки такое?

Кэтрин. Папа хочет сказать, что он очень несчастен.

Олив. А ты тоже?

Кэтрин. Да.

Олив (радостно). Ну и я тоже. Можно мне открыть окно?

Кэтрин. Нет. Ты напустишь сюда туману.

Олив. Какой забавный туман - как будто его прогладили утюгом!

Кэтрин. Ну, теперь иди спать, лягушонок!

Олив (стараясь выиграть время). Мама, а когда дядя Хьюберт вернется?

Кэтрин. Мы этого не знаем, дорогая.

Олив. А тетечка Элен останется с нами, пока он не вернется?

Кэтрин. Да.

Олив. Вот это хорошо, правда?

Кэтрин (берет ее на руки). Ну, теперь пора!

Олив (блаженно нежась на руках у матери). Может быть, мне лучше помолиться за ближних, раз победа все равно наступит не скоро? (Уже в дверях.) Ты мне щекочешь под коленкой! (Слышно, как Олив хохочет от удовольствия; затем наступает молчание. Немного погодя раздается ее сонный голос.) Я не хочу засыпать, пока не вернется папа.

Кэтрин возвращается. Она хотела оставить дверь приотворенной, но в это время стучат в другую дверь, которая открывается, и слышен голос няни: "Можно

войти, мэм?" Няня входит.

Кэтрин (плотно закрывает дверь в детскую и идет к няне). Что такое, няня?

Няня (тихо). Я хотела... я не могла бы сделать это днем. Я хочу предупредить вас о своем уходе.

Кэтрин. Няня! И вы тоже!

Она в смятении глядит на дверь детской. Няня размазывает по щеке медленно

текущую слезу.

Няня. Я хочу уйти сейчас же, сразу.

Кэтрин. Покинуть Олив?! Вот это поистине называется воздавать детям сторицею за грехи отцов!

Няня. Я получила еще одно письмо от сына. Нет, мисс Кэтрин, пока хозяин защищает этих чужеземных убийц, я не могу жить в этом доме, особенно сейчас, когда он должен вернуться.

Кэтрин. Но, няня...

Няня. Я ведь не как они (с выразительным жестом) там внизу, не потому ухожу, что боюсь толпы, или что опять будут бить окна, или что мальчишки болтают всякое на улице. Нет, вовсе не потому! У меня сердце исстрадалось! Я мучусь от тоски день и ночь, все думаю о сыне, как он там лежит ночью без теплого одеяла и сухой одежды, и вода у них такая, что и скот пить не станет, и мясо тухлое, с червями.... И каждый день кто-нибудь из его товарищей остается лежать на земле, неподвижный и холодный. Наступит день и, может быть, он сам тоже... Если что-нибудь случится с ним, я никогда этого себе не прощу. Ах, мисс Кэтрин, я удивляюсь, как вы все это переносите - каждый день плохие новости... И у сэра Джона такое мрачное лицо... И хозяин все время выступает против нас, как сам пророк Иона.

Кэтрин. Но, няня, как вы можете оставить нас, вы?

Няня (размазывая слезы по щекам). Сердце говорит мне, что если я останусь, то накличу беду... А ведь сегодня возвращается мистер Мор. Нельзя служить сразу богу и маммоне, как говорится в библии.

Кэтрин. Разве вы не знаете, чего это ему стоит?

Hяня. Да, это стоило ему места в парламенте и доброго имени... И это ему еще дороже обойдется, потому что нельзя выступать против родной страны.

Кэтрин. Он следует велению своей совести.

Няня. Так пусть и другие тоже следуют своей совести. Нет, мисс Кэтрин, напрасно вы допускаете это: ведь у вас три брата на войне, а ваш отец весь иссох от тоски. Да вы и сами-то как страдаете уже три месяца. А что вы почувствуете, если что-нибудь там случится с нашими мальчиками, с моим дорогим мистером Хьюбертом, которого я сама грудью кормила, когда у вашей матушки не было молока? Что бы она сказала, узнав, что вы в лагере его врагов?

Кэтрин. Няня, няня!

Няня. Я читала в газете, что он подстрекает этих язычников и дает иностранцам пищу для разговоров и что за каждый лишний день войны, за каждую каплю пролитой крови ответственность падает на этот дом.

Кэтрин (отворачиваясь). Няня, я не могу... я не буду слушать!

Няня (пристально глядя на нее). Вы-то сумели бы заставить его бросить все это! Я вижу ваше сердце насквозь, милочка. Но если вы этого не сделаете, тогда я должна уйти! (Важно кивает головой, идет к двери в комнату Олив, тихо открывает ее, минуту стоит и смотрит, затем со словами "Мой ягненочек!" бесшумно входит в детскую и закрывает за собой дверь.)

Кэтрин снова поворачивается к зеркалу, отбрасывает назад волосы и проводит рукой по лицу. Дверь из коридора открывается, и раздается голос Элен: "Кэт!

Ты не спишь?"

Кэтрин. Нет.

Элен тоже в халате, с кружевной косынкой на голове. На ее лице написаны

испуг и горе; она бросается в объятия Кэтрин.

Дорогая моя, в чем дело?

Элен. Я видела сон!

Кэтрин. Шш! Ты разбудишь Олив!

Элен (устремив взор вперед). Я только заснула, как сразу увидела равнину, которая как будто врезалась прямо в небо, как этот туман. А на ней какие-то темные предметы. Один из них превратился в тело без головы, а рядом лежало ружье. Дальше сидел человек, весь скорчившись, стараясь зажать рану на ноге. По лицу это был вестовой Хьюберта Рефорд. А потом я увидела Хьюберта. Лицо у него было исхудалое, потемневшее; и у него была рака, страшная рана, вот здесь. (Притрагивается к своей груди.) Из раны текла кровь, и он старался остановить ее... о, Кэт... поцелуями! (Умолкает, подавленная волнением.) Потом я услышала, как Рефорд засмеялся и сказал, что стервятники не трогают живых. А потом откуда-то раздался голос: "О боже! Я умираю!" И Рефорд начал ругаться, а Хьюберт сказал: "Не надо, Рефорд! Оставь беднягу в покое!" А голос псе звучал и звучал, кто-то стонал и плакал: "Я буду лежать здесь всю ночь и умирать, а потом я умру!" И Рефорд пополз по земле, и на лице у него было дьявольское выражение, как у убийцы...

Кэтрин. Дорогая моя! Как все эта страшно!

Элен. А голос все продолжал звучать, и я увидела, как Рефорд взял ружье мертвеца. Тогда Хьюберт вскочил на ноги и пошел шатаясь, такой изможденный, такой страшный, но не успел он дойти до него и остановить, как Рефорд выстрелил в того, кто плакал. А Хьюберт крикнул: "Скотина!" - и сразу упал. А когда Рефорд увидел, что Хьюберт лежит, он начал стонать и рыдать, но Хьюберт уже не шевелился. А потом все опять заволоклось тьмою, и я могла только различить темную женскую фигуру, она ползла сначала к человеку без головы, потом к Рефорду, потом к Хьюберту, и коснулась его, и отпрянула. И она закричала: "А! Ай! Ах!" (Показывая на туман.) Смотри! Смотри туда! Темные фигуры!