Признание. Стихи - Константин Левин

70-е

«Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!..»

Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!Ты тихо вышла из-за угла —Я и не подумал, во что это выльется, —И старую шкуру мою прожгла.

Не я — другой тебя обхаживал.И ничего у нас с тобой.Ты ходишь в сером, в черном, в оранжевомИ в теплой куртке голубой.

Но как ты ходишь, как ты движешься!Как вопросительно глядишь!Вся нега Востока, вся блажь парижскаяВ тебе спаялись. Какая дичь!

И стыд какой — что об этом думаюНа пятьдесят восьмом году,Что эту голову темно-латуннуюПовсюду высматриваю и жду.

Спасибо, женщина из Вильнюса,За этот март.За то, что так сумела вклиниться,За горький фарт.

За то, что стыдным тем художествамУчусь опять:Вставать в бессоннице, тревожитьсяИ ревновать.

1981

НА ВЫСТАВКЕ СОБАК

На выставке собакВладельцев изучают.Тот, с трубкою в зубах,Презренье излучает.

А этот деловоПодкармливает, гладяЭрделя своего,Скромнейший, видно, дядя.

Но может быть, не так.Быть может, и напротив.Идет пижон в летах,Свое отколобродив.

Блестящи и свежи,Как в день чеканки деньги,Две челки изо ржи,Две лирики, две лжи —Две замшевые девки.

Прошли в болоньях лбы.Старик прошаркал с палкойПод добрые дубыОстанкинского парка,

Встряв в чей-то разговорО гаражах и кражах,В коловращенье форм,В неразбериху красок.

Красив на свой манер,Брус угольно-лиловый,Великолепный негрПодыскивает слово.

Запамятовал онПороды той названье.Трясет весь лексикон,Как мелочью позванивая.

Старушечка ползет,Как «Т-34»,Чей гусеничный ходОгнем перечертили.

Издалека с утраВ дорогу снаряжалась.«Но где же сеттера?Их нет? Какая жалость!»

Дождь.А с утра был зной.И гончих —Ни одной.

— Бабуля, их тут нет,Их выставки отдельно. —Зря куплен был билет.И снова — в богадельню.

И говорят зонты,И думают болоньи:— Ну, мы-то да, а ты?Что, спутала спросонья?

Согбенность, немощь, скорбь —Я все отсек, как Фидий,Навел свой телескопИ девочку увидел,

Что между двух борзыхЛетела в платье белом.Ах, английский языкТаким был скучным делом.

Был сад лилов и тих,И крут приволжский берег.И рядом шел жених,Зеленый офицерик,

Картуз держал в руке.То было или мнилось?В балканском далекеЕго звезда затмилась.На русском языкеСудьба с ней объяснилась.

Покашляв в микрофон,Чего-то объявляют,Все в зеркале кривом,Все лает и гуляет.

Вот несколько звонков —Мне надо торопиться.Вот несколько щенков —Мне надо к ним пробиться.

В обиде и в тоскеВесь изморщинив лбище,Боксерчик в туескеКого-то взглядом ищет.

А месячный дожок, —Хоть смейся, хоть присвистни, —Еще один стежок,Каким пришит я к жизни.

На выставке собакХожу себе, маячу.Жил байбаком байбакИ упустил удачу.Остался на бобах,Однако же не плачу.

Есть у меня они,Ручные эти звери,Меж нами искониСогласье и доверье.

Пусть далеко не медМой мир и мой порядок.Но доброта тех морд,Потешность тех повадок,

Тех чистых глаз огниВсе сложные печалиИ все пустые дниСмиряли и смягчали.

Я прожил жизнь не так,Как намечал когда-то.Атак и контратакВ ней было маловато.

Не выполнил программ,Все проворонил числа,Все игры проиграл,Но — не ожесточился.

1969

«Вот и стал я старым евреем…»

Вот и стал я старым евреем,Опустившимся и больным.А не двинуть ли в зимний Крым?Самое время.

Побродить в предгорной глуши,С морем вежливо попрощатьсяИ считать, что это причастьеДля безбожной моей души.

Для безбожной моей душиМало этого, мало, мало.Мало, жизнь, ты меня ломала,Мне тупила карандаши.

Мало я про тебя допер,Мало ты про меня узнала.Ну, заладил: мало да мало!Клади голову под топор.

80-е

«Что я помню в тех далеких…»

Что я помню в тех далеких синих сумерках декабрьских?Только долгое свеченье узких глаз твоих дикарских.Ты была неговорлива и любила молчаливо,А глаза — как два кинжала, два канала, два пролива.Эти сумерки стянули память крепкою супонью,Все забыл, а плечи помню, руки помню, губы помню…И еще как бьют басово темные часы стенные,И окалину заката сквозь портьеры шерстяные.Догорает год, как свечка, дни становятся короче.Только сумерки и помню, — но не вечера и ночи.

1982

«Как ни обкладывали медицину…»

Как ни обкладывали медицинуМои начальники Монтень с Толстым,Нам ухарство такое не по чину,А им — простим.

К ее ножам, лучам и химикатамЗабарахлившую толкаю плоть.И помоги нам, атом,И — не оставь, господь.

А ежели не кинешь мне удачу,Не отведешь беду,Не прокляну, не возропщу и не восплачу,Руками разведу.

1983

«Японцы пели: „Клен ты мой опавший“…»

Японцы пели: «Клен ты мой опавший».Но ничего уже не слышал ты,Давно замолкший и давно пропавший,У той черты.

Ах, как же тосковал ты оголтело,Когда последней ночью проходилПустынным коридором «Англетера»Один, один.

Мы у цветного ящика сидели,Не где-нибудь, а на Каширском, 6,И думали о собственном уделе,Каков он есть.

Но я-то знал, что нету мне спасенья,Что свой отрезок я уже прошел,Что хорошо тебе, старик Есенин.Что мне — нехорошо.

1983

«Я подтверждаю письменно и устно…»

Я подтверждаю письменно и устно,Что, полных шестьдесят отбыв годов,Преставиться, отметиться, загнутьсяЯ не готов, покуда не готов.

Душа надсадно красотой задета,В суглинке жизни вязнет коготок.И мне, как пред экзаменом студентуЕще б денек, а мне еще б годок.

Но ведомство по выдаче отсрочекЧеканит якобинский свой ответ:Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,Для пролонгации оснований нет.

Ступай же в ночь промозглым коридором,Хоть до небытия и неохоч.И омнопоном или промедоломПопробуй кое-как себе помочь.

14 августа 1984

«Немало мрачных песен я сложил…»

Немало мрачных песен я сложил,А между прочим, весело я жил.

Выходит, правды в этих песнях нет,Выходит, я неискренний поэт?

Но разве я на свете жил одинВ суровейшую изо всех годин?

Но разве я рожден глухонемым,Чтобы душой не рваться к остальным?

Меня с войны моя дождалась мать.А скольким не дождаться, как ни ждать…

Иных, чужих я вижу матерейВ салютных громах, в дымах батарей.

Иных, иных я помню сыновей…Пока живу — они в душе моей.

Пусть встретиться мы больше не вольны —Мы в честной песне встретиться должны!

Во что б мне песня та ни обошлась,Она — единственная наша связь.

СОРОК ПЕРВЫЙ ГОД