Признание. Стихи - Константин Левин

Константин Левин.

Признание

СЛОВО О ТОВАРИЩЕ

…Это было поздней осенью 1947 года. Шел литературный вечер поэзии. К трибуне вышел, чуть-чуть прихрамывая, среднего роста, абсолютно прямой человек в сером, ладно пригнанном костюме. Он не взошел на трибуну, он встал рядом с ней. По внезапно наступившей тишине я понял: этого поэта ждали. В тишине, больше похожей на минуту молчания, он сказал:

Нас хоронила артиллерия…

С тех пор я был заворожен и этим человеком, и его стихами. Строгость его к своим стихам была чрезвычайна (даже чрезмерна). К другим он был строг, но добродушен.

Мы были с ним в одном творческом семинаре. Не помню, чтобы перед началом семинара наш творческий руководитель Василий Васильевич Казин не спросил: «А Костя Левин здесь?» И лишь услышав: «Здесь», спокойно начинал работу.

И Константин Левин, и я жили в 1949–1950 годах в центре Москвы. Зимой ночами, ступая по свистящей асфальтовой черно-белой поземке, мы ходили часами и говорили о поэзии, о времени. В одну из таких встреч, помню, у памятника героям Плевны, он, заметив, что я непроизвольно начал приплясывать на морозе, улыбнулся и сказал: «Ах да, у тебя же ведь обе подошвы мерзнут…»

И, только простившись с ним, уже подходя к дому, я, юный еще человек, понял, сообразил, о чем он сказал… И сказал непроизвольно. Ни о своих душевных, ни о физических страданиях он не распространялся никогда. Именно в ту ночь на Старой площади я услышал от него стихи о Валентине Степанове:

Лежит под Яссами схороненныйДвумя шинелями покрытый….Но не забытый нашей Родиной,Своей Россией не забытый.

Не должен, да и не может быть забыт Константин Левин.

Он прожил трудную жизнь, фронтовое ранение постоянно мучило его. В последние годы перенес тяжелейшую операцию, покидал больницу лишь ненадолго. Он был влюблен в поэзию, в литературу, но выйти к читателю с собственной книгой стихов — все из-за той же чрезвычайной строгости к себе — так и не решился.

Этот небольшой сборник — дань памяти талантливого поэта и замечательного человека Константина Левина.

НАС ХОРОНИЛА АРТИЛЛЕРИЯ

Нас хоронила артиллерия.Сначала нас она убила.Но, не гнушаясь лицемерия,Теперь клялась, что нас любила.

Она выламывалась жерлами,Но мы не верили ей дружноВсеми обрубленными нервамиВ натруженных руках медслужбы.

Мы доверяли только морфию,По самой крайней мере — брому.А те из нас, что были мертвыми, —Земле, и никому другому.

Тут все еще ползут, минируютИ принимают контрудары.А там — уже иллюминируют,Набрасывают мемуары…

И там, вдали от зоны гибельной,Циклюют и вощат паркеты.Большой театр квадригой вздыбленнойСледит салютную ракету.

И там, по мановенью Файеров,Взлетают стаи Лепешинских,И фары плавят плечи фраеровИ шубки женские в пушинках.

Бойцы лежат. Им льет регалииМонетный двор порой ночною.Но пулеметы обрыгали ихБлевотиною разрывною!

Но тех, кто получил полсажени,Кого отпели суховеи,Не надо путать с персонажамиРемарка и Хемингуэя.

Один из них, случайно выживший,В Москву осеннюю приехал.Он по бульвару брел как выпившийИ средь живых прошел как эхо.

Кому-то он мешал в троллейбусеИскусственной ногой своею.Сквозь эти мелкие нелепостиОн приближался к Мавзолею.

Он вспомнил холмики размытые,Куски фанеры по дорогам,Глаза солдат, навек открытые,Спокойным светятся упреком.

На них пилоты с неба рушатся,Костями в тучах застревают…Но не оскудевает мужество,Как небо не устаревает.

И знал солдат, равны для РодиныТе, что заглотаны войною,И те, что тут лежат, схороненыВ самой стене и под стеною.

1946. 1981

ПИЛОТЫ

До нитки капюшоны их промокли.И суп остыл, и отсырел табак.Они глядят сквозь черные биноклиИ папиросы комкают в зубах.Они пройдут к темнеющим машинам,В кабинах стиснут зубы и рули.И вскоре гул покажется мышинымПритихшим наблюдателям с земли.Они вплывут в тиргартенские ливни,В холодное Германии лицо.И долго в Дюссельдорфе и БерлинеИх помнят скулы улиц и плацов.Мне снится молодая эскадрильяНад черной берхтесгаденской землей.Зенитный вальс, фугасные кадрили,Вампирский замок, рухнувший золой.Настанет утро. Фюрер не проснется.Зенитчик не поможет. На зареПилоты в первый раз поздравят солнце,В последний раз направясь в лазарет.

Осень 1941

«Ты ждешь меня, красивая, как прежде…»

Ты ждешь меня, красивая, как прежде…Читаешь Блока так, как я читал…Рассвет сквозь штору нестерпимо брезжит,Чужой патруль трамбует твой квартал.

А мы отходим по степям Кубани:повозки, танки, пушки всех систем.И шепчем воспаленными губами святой приказ 0227.

Настанет день — мы станем на Моздоке.Наступит год — мы вырвемся на Днепр.И выпью я без слова и без вздохаего струю, тоску найдя на дне…

1942

«Я буду убит под Одессой…»

Я буду убит под Одессой.Вдруг волны меня отпоют.А нет — за лиловой завесойУдарят в два залпа салют…

На юге тоскует мама,Отец мой наводит справки…«Т-6», словно серый мамонт,Развертывается на прахе

Вашего бедного сына…Свидетельница — осина.И пруд. И полоска заката —(Она как просвет погона) —России метр погонный,Сержант, грузин языкатый.

И дождь. Он нахлынет с севера.Брезент на орудья набросят.Земля рассветет, как проседь.Сержанты вскроют консервы.Приказ принесут внезапно.Полк выступит на заре.Все раненые — в лазарет.

А мертвые смотрят на запад.

1943

«Виноват, я ошибся местом…»

Виноват, я ошибся местом:Трудно все расчесть наперед.Очевидно, под БухарестомМне придется оскалить рот.

В остальном никаких ремарок,Никаких «постскриптум» внизу.Танк в оправе прицельных марокДолжен в мертвом темнеть глазу.

Умирать у левой станиныНам Россиею суждено.В двадцать лет вырывать сединыИ румынское пить вино.

Но меня — раз мне жребий выпалХороните, как я солдат:Куча щебня, и в ней, как вымпел,Бронебойный горит снаряд!

1944. Ясское направление

ЭЛЕГИЯ

И мальчик, который когда-то видел себя Заратустрой,Метил в Наполеоны и себялюбцем был,Должен сейчас убедиться — как это ни было б грустно, —Что он оказался слабее истории и судьбы.

Что мир перед ним открылся кипящим котлом военным,Ворсистым сукном шинельным подмял его и облек.Что он растворил ему сердце, как растворяют вены,Что в эвкалипте Победы есть и его стебелек…

Микроскопически тонкий, теоретически сущий,Отнюдь не напоминающий Ваграм и Аркольский мост.И терпкость воспоминанья: румын батальон бегущий,В зеленых горных беретах, — и тут же обвал в наркоз…

И тут же зеленые версты, как в цуге, бегут с санлетучкой.Набухшие гноем гипсы… Идущий от сердца мат…А эти всегда беспечны — небесные странники, тучки…По крышам вагонов телячьих дождем посевным стучат.

1945

НАШЕМУ СОЛДАТУ

Стоит над Европой мертвецкий храп.Военная вьюга, фугасная фуга.К пробитому сердцу мертвого другаПрижми свое, если зол и храбр…

Но мне не придется прочесть тебеГейне, гуляя по Унтер-ден-Линден:Из кожи и стали ношу цилиндр —Замену голени и стопе.

Глупо меня подковало в бою,Рано я выпустил парабеллум.Так пусть же этот листочек белыйСливает с твоею ярость мою!

Сколько моих нестреляных гильзВ артиллерийский сольются ропот,Сколько неотомщенных могилГневную поступь твою торопят.

Так жги их! Чтоб ворон не обонялТрупную падаль на ратном просторе.Русский солдат! Полевой трибунал!Регулировщик дорог истории!

1945