Часы - Эдуард Дипнер

руки, глаза слепнут от лучей прожектора. К одиннадцати часам добрались до места. Сумасшедшая мысль: а вдруг не совпадут крепления? Что тогда? Но все совпало. Помогаю спустить люльки, отсоединить раму и траверсу, завести и затянуть болты крепления.

— На сегодня все, отбой, заканчиваем завтра утром. Автобус увозит рабочих, а я, едва живой, еду домой ночной Москвой.

Тридцатое декабря, день удач. Утром опустили траверсу и тали, завели внутрь здания пучки проводов и кабелей. Ничего не разбито, не повреждено. Стою внизу, задрав голову, и не верю, что мы совершили это чудо. Кто-то сильно хлопает меня по плечу, оглядываюсь — Оголь.

— Ну ты, Эдуард, даешь! Не верил, не верил!

— Знай наших, Иван Семенович!

Подъезжает Серегин, знакомые строители, вертят головами.

— Слушай, а как ты умудрился это сделать? Они не свалятся нам на голову?

Я посмеиваюсь.

— Полезайте наверх, посмотрите.

На больших черных машинах подъезжают Орджоникидзе, Гаазе, Писарев, пожимают мне руку, благодарят. Илья Дмитриевич доволен, смеется.

— Иосиф Николаевич, я же говорил Вам, что школа Минмонтажспецстроя жива и никогда не подводит.

— Харашо, маладцы, — говорит Орджоникидзе. — А когда загарится?

— За два дня закончим монтаж и наладку, включим вовремя.

Наверху, на тридцать первом этаже колдует Володя Макаревич. Собирает электрическую схему, прогоняет командоаппарат, настраивает систему.

А хлопцев я отправил домой, на Украину, только пришлось просить Писарева о помощи. Билеты достали через какую-то бронь правительства Москвы.

В предновогодний вечер сажаю в машину жену Люсю, и мы едем смотреть новоявленное чудо — мои часы. Как только мы подъезжаем, в темноте ночи вспыхивает огненное кольцо, гаснет, и вот по кругу побежали реснички- минуты. Володя Макаревич прогоняет часы в режиме наладки. На площади перед башней — толпа людей, задранные вверх лица. Отсчитываются последние часы уходящего века, а я стою, опустошенный, и грущу, самому не понятно, о чем.

Потом я задавал себе самому вопрос: зачем мне был нужен этот напряг, эта бешеная гонка, эта жизнь на грани срыва? Неужели нельзя жить размеренно и спокойно? И не находил ответа. Больших денег мне это не принесло, славы — тоже, да я за этим и не гонюсь. Прежде всего, это нужно мне самому. Такие события — яркий фейерверк на сером полотне жизни. Я сам, по своей воле устроил себе этот экзамен и выдержал его. Это была моя вершина, она покорена. Будут у меня и другие вершины.

Я не сноб и не стяжатель лавров, но иногда всплывает в памяти, приятно щекочет самолюбие мысль, что я оставил после себя следы, за которые не стыдно. Они разбросаны по Москве и не только по Москве, и можно подойти, постоять, спросить холодный металл:

— Ты помнишь обо мне? Я нарисовал тебя на листе бумаги, я прожил с тобой эпизод моей жизни, я мучился с тобой, и ты мне покорился.

Надменный металл не помнит, но помню я.

Художник

1

— Сережа, а нарисуй испуганного человека.

Сережа задумывается на минуту, и вот на листе бумаги возникает картинка: высокий забор из сплошных, скучных, серых досок, над верхним обрезом — пальцы уцепившегося за них человечка, а между пальцами — разбежавшиеся в ужасе глаза под взметнувшимися вверх бровями и вспаханный морщинами лоб. Это была занимательная игра — несколькими движениями карандаша изобразить задание. У Нины хранились Сережины эскизы. Веселый — круглый, как колобок, откинувшись назад и выставив пузо, заразительно хохочет. Злой — под густыми взъерошенными бровями — пронзительный, напряженный взгляд. Были здесь Дождик — лужи с веселыми пузырями — и Солнце — отразившееся в тех же лужах. Четкие, летящие карандашные линии.

Они были очень разными, Нинины сыновья, старший Сережа и младший Саша. С Сашей было все ясно — как две капли воды похож на отца, Виктора, и внешне, и темпераментом. Неулыбчивое аскетичное лицо с породистым, четко вылепленным крупным носом, жесткая щетина волос. Целеустремленность и упорство в достижении цели, затаенная тоска по не совершившемуся и обида на несправедливость.

Жизнь действительно была несправедлива к Виктору. Его детство прошло в Москве, единственный сын инженера Гертера, отдельная квартира в Хамовниках, выходящая окном на Москву-реку, а дальше, за рекой, — Нескучный сад — праздничная картина, запечатлевшаяся навсегда в памяти. И конечно, двор, полный друзей. Кумиром и заводилой мальчишек во дворе дома был Егорка, льнокудрявый физкультурник с ткацкой фабрики. У Егорки были ярко-голубые веселые глаза, задорный курносый нос и округло вылепленные мускулы торса. Он мог двадцать раз подтянуться на дворовом турнике с преданностью — ноги вытянуты в струнку под прямым углом. У Вити так не получалось, но он очень старался, наращивал мышцы, хорошо учился в школе. Все было светлым и радостным в том далеком детстве, а потом и в юности.

Отца Вити почему-то не арестовали в тридцать седьмом, хотя забрали почти всех, кто работал с ним рядом на патронном заводе. Но страшные дни, месяцы, годы ожидания ареста, когда просыпаешься ночью от каждого шороха, не прошли даром для него. Стало прихватывать сердце, два раза лежал в больнице после сердечных приступов. Может быть, потому-то и не арестовали? Он умер накануне войны, прямо за рабочим столом остановилось инженерское сердце. Это было первым из ударов, разрушивших хрустальную московскую мечту Виктора. С началом войны, в августе сорок первого краснопетличные энкавэдэшники выселили их с мамой из московской квартиры и шестнадцатилетнего Виктора отправили в Севураллаг валить лес на благо Родины. Маму Ольгу Александровну, урожденную Савицкую, забрали тоже, эшелоном вывезли в Казахстан. Тогда не разбирали — русская или нерусская, было не до этого, раз фамилия немецкая, значит, враг, значит — долой из Москвы. Виктор освободился из лагеря в сорок шестом. Деятельная Ольга Александровна писала письма во все инстанции, что она инвалид, нуждается в опеке и уходе, Виктор — единственный сын, больше некому о ней заботиться, и добилась, наконец. У нее действительно были больные ноги. Виктор определился с работой на завод имени Пархоменко учеником токаря, а учителем его стал пленный немец Дитер, маг и чародей токарного искусства. Он научил молодого и старательного ученика всем премудростям сложного и тонкого дела. Как затачивать резец под чугун и как под твердую сталь, как выбирать скорость оборотов станка и как добиваться гладкой и чистой поверхности обтачиваемой детали. В сорок восьмом Дитер вернулся к себе в Германию, а Виктор стал лучшим токарем в инструментальном цехе завода.

Жизнь понемногу налаживалась, он встретил Нину, растут сыновья, но прошлая обида болезненной, незаживающей занозой застряла в памяти. Стоило ему выпить, как пережитое прошлое черной пеленой затемняло