Часы - Эдуард Дипнер

изменчивого цвета глаза — от ярко-синего, пронзительного, до прозрачно-голубого. Полураспустившийся бутон нежных губ, трогательный остренький подбородок. Ее лицо было неуловимо переменчивым, как и ее настроение. Наташа могла прийти в студию в модных джинсах, обтягивавших стройные ножки (и у Сережи перехваты- вало дыхание, магнитом притягивался взгляд) или в темном монашеском платье, плотно застегнутом на ее тонкой шейке, и мировая скорбь таилась в хрупкой девичьей фигурке и остановившемся взгляде. А он, Сергей, был неотесанным медведем, неуклюжим, неловким. Разве мог он сравниться с блестящим и галантным Эриком? Сережа молча страдал, мучился… и работал стоически и самоотверженно.

Валентина Николаевна на занятиях рассказывала о секретах мастерства в живописи, и он открыл для себя тайну прозрачного неба. Нужно нанести на холст темный подслой, затем укрывать его тонкими мазками светлых красок, и в какой-то момент случится волшебство — небо распахнется в глубину, в картину ворвется воздух. Теперь он писал только пейзажи. Разъезженная грунтовая дорога, тянущаяся между безлюдных, безмолвных полей к светлому, сияющему горизонту. Игра солнечных бликов в тополиной листве на фоне сливочных облачков, белье, полощущееся на свежем ветру. Его пейзажи жили своей природной жизнью, и люди там были не нужны.

У Нины на стене висит последний портрет, написанный Сережей, — внучка Юленька как живая, застенчиво- радостно смотрит на бабушку.

Это случилось в понедельник. Или во вторник? Нет, точно в понедельник. В воскресенье Сергей с приятелем Белкиным ездил на пригородном поезде рыбачить на речку Солоничку. После целого дня, проведенного на солнце, горело лицо и шелушился нос. Валентина Николаевна встретила его с сияющей улыбкой.

— Ты, Сережа, сегодня именинник. На твой пейзаж нашелся покупатель. На тот, который тебе не нравился, с кувшинками в озере, ты считал его слишком слащавым. А простым людям это кажется красивым. Я понимаю, что в твоей последней работе с сохнущим бельем больше реализма и жизни, но вряд ли кто-то захочет повесить твое белье у себя в квартире на стену. Покупают букетики цветов и собачек, греющихся на солнышке. Такова реальность, и с этим нужно считаться, чтобы зарабатывать на кусок хлеба. Вот, кстати, твоя доля — тридцать пять рублей. Не маши руками, ты честно заработал.

Приятели встретили новость с восторгом.

— Это тебе так не пройдет. По нашей традиции, сегодня обмываем твою премьеру.

Собрались вечером вчетвером на Наташиной квартире, родители у нее уехали в отпуск по профсоюзной путевке. По дороге в магазине накупили водки, вина и консервов для закуски — «Завтрак туриста», «Сайра в томатном соусе» и непременная тушенка — Костя настоял. Наташа сварила картошку, она стояла посреди стола, исходя свежим паром. Было шумно и весело, радиола непрерывно играла пластинку с новым, только что появившимся хитом — бархатным баритоном Джо Дассена, каким-то чудом его удалось достать Эрику. Много пили и спорили. Сережино лицо пылало от вчерашнего солнца, от счастья быть полноправным членом общества настоящих художников, от того, что рядом была Наташа в легкой домашней одежде, трогательно милая и близкая. Спорили о месте художника в обществе. Эрик утверждал, что художник отмечен свыше своим даром, что он должен стоять над серой мещанской массой, и нес прочую чушь, о чем Сережа честно и с прямотой ему заявлял. Костя помалкивал, уплетая свою любимую тушенку, лишь изредка вставлял меткие, совершенно трезвые фразы. Выпили за первый успех начинающего художника, за нашу надежду и опору Валентину, за процветание мира искусства, за успех… Потом еще за что-то. Язык у Сережи стал заплетаться, а ему так хотелось высказать умные, точные, правильные мысли, рождавшиеся в мозгу, но Эрик куда-то исчез, а рядом оказалась Наташа, и он, запинаясь, стал говорить ей о своей любви… Наташа улыбнулась, взяла его за руку:

— Пойдем…

Она отвела его в спальню, закрыла дверь… Выключила свет…

Она отдалась ему привычно и буднично, бесстыдно, без любви и страсти.

Сережа был потрясен этим суррогатом любви. Он заметил, как понимающе переглянулись Костя с Эриком, когда они вышли из спальни.

Они совокупляются, как бродячие собаки на улице, — эта мысль сверлила висок.

Остаток вечера был скомкан, и все разошлись. Поздним вечером он впервые в жизни напился до потери сознания, не помнил, как пришел ночью домой, без денег, с порванной рубашкой и следами блевотины на штанине. Смутно помнилась какая-то подворотня, лохматый мужик, с которым он пил водку прямо из бутылки и которому рассказывал о роли художника в обществе. Мужик соглашался, но говорил, что одной бутылки не хватит… Раскалывалась голова и подступала тошнота. Он целый день провалялся в постели, а утром пошел в отдел кадров, оформился работать электриком на заводе с громоздким названием РГШО — по ремонту горношахтного оборудования.

Встречаться с Наташей было свыше его сил, но то, что произошло тогда в ее квартире, вошло в сознание как неизлечимая болезнь, как крушение всей его жизни. Наташа, ее тело, ее запах неотступно преследовали Сергея, снились ночами, и спастись от этого дурмана можно было только погрузившись с головой в работу. Или в алкогольное забвение.

Он больше не будет посещать занятия в студии. На первую же рабочую получку Сережа накупил красок и соорудил мольберт в углу своей комнаты. С Валентиной Николаевной он договорился, что будет приносить свои работы на продажу и получать сорок процентов от вырученного.

Отныне мир для Сергея Гертера разделился на две половины. В одной существовали люди. Они ели и спали, ходили на работу. Врали друг другу. Пили водку. Грязно матерились и кулаками, в кровь били своих сожительниц. Совокуплялись по привычке и рожали детей, которые, вырастая, становились такими же, как их родители. Ходили на работу и там, на заводах и шахтах, бездумно делали никому не нужные вещи. Они покрывали землю мусором и отравляли воздух выбросами из заводских труб.

Другой половиной мира была живопись. В этой половине жила природа, чистая и незамутненная, еще не искалеченная людьми. Изумленными глазами смотрели на мир незабудки на лесной поляне, трепетали на ветру листья тополя и низко склонялись к воде плакучие ветви ивы.

Работа на заводе с полвосьмого до полпятого была необходимостью для существования, и он делал свою работу механически, но добросовестно, таково было условие, поставленное отцом.

— Ты меня не позорь. Я проработал на заводах уже двадцать лет и ни разу не имел замечаний по работе. Есть такое понятие — рабочая совесть, и уж будь добр, неси достойно звание рабочего.

Отец, Виктор Генрихович Гертер, застенчиво улыбался Сергею с Доски почета перед проходной завода. Он был токарем от бога, лучшим