В конечном счете. Сборник рассказов - Гореликова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, тут и понеслось…
Потом, когда сидели в отделении, Анциферов все время сплевывал кровь и пытался вытереть разбитое лицо полой рубашки. Однако рубашка была концертная, шелковая, ни фига не впитывала. Ходил разукрашенный, как индеец, пока мать не передала пакет с одеждой. В пакете были еще и пирожки с мясом, так они с Севой захомячили их в один момент.
Однако все течет, все изменяется. Еще утром он таскал на заводе тяжеленные ящики, а теперь вот сидит, смотрит на закат.
Немного клонило в сон, и скамейка казалась поплавком, качающимся на волнах белой ночи.
– Фрюс! – дружеский удар по плечу привел в чувство. – Проснись и пой!
Анциферов открыл глаза и увидел Мишку Хомяка с каким-то типом в черном. Малоподвижное лицо, узкие глаза. Кореец, что ли?
– С освобожденьицем! – Хом с чувством пожал протянутую руку.
– Что, уже все знают?
– А то! Прям легенды про вас ходят, как вы дружинникам навешали.
– Ага, навешали, – Анциферов по привычке потрогал скулу и поморщился: болит, черт…
– А где ребята?
– Сева домой поехал, ему фейс еще больше попортили, похоже, швы накладывать придется. А где Чугуний и Лапоть – хз. Мы в разные отделения попали. Что за байда-то была?
– Байда была знатная, – сказал Хом, усаживаясь на скамейку. – Народу повязали – море! На следующий день в «Ленинградской правде» статья вышла. Мол, накрыли притон и пресекли оргию, которую устроила подпольная рок-группа. Так что гордись, в историю попал.
– Уж попал, так попал, – согласился Анциферов.
Тут Хом заметил, что его спутник все еще стоит и не отрываясь разглядывает Фрюса.
– Кстати! Забыл познакомить. Это Витя.
Парень в черном коротко кивнул.
– А это Фрюс, о котором я тебе говорил. Гитарист от бога.
Анциферов и парень обменялись рукопожатиями.
– Понимаешь, какая тема… Вите нужен ритм-гитарист, у него группа забойная, а их чел выпал на время из процесса. Я сказал, что ты сможешь поиграть с ними какое-то время. Тем более, если, как ты говоришь, Сева тоже выпал.
Витя-кореец продолжал молчать и в упор разглядывать Анциферова.
– Ну, допустим, могу, – согласился Фрюс. – А что играете?
– Только свое, – наконец-то заговорил Витя. – Сначала мне тебя послушать надо. Завтра сможешь?
– Не вопрос.
– Приезжай в два, вот адрес.
– Заметано.
– Ну, я пошел. Пока.
– Странный какой-то парень, – сказал Анциферов, наблюдая за черной спиной, которая лавировала в толпе на Невском, густой даже в этот поздний час.
– Просто гений, – объяснил Мишка. – Еще гордиться будешь, что он тебя позвал играть.
– О гениальный! О талантливый! – подал голос Григорий.
Анциферов и Хомяков удивленно оглянулись.
Григорий, по-прежнему лежа и с закрытыми глазами, декламировал:
– Мне возгремит хвалу народ. И станет пить ликер гранатовый за мой ликующий восход.
– Гринь, ты чего? – спросил Фрюс.
– Я бы сейчас портвейну выпил, – исчерпывающе объяснил Мелехов и открыл глаза.
Ну, тут и понеслось…
***
Прослушивание Анциферов прошел.
Витя-кореец попросил его сыграть любую композицию, на свой вкус. Сомнений быть не могло. Фрюс задвинул свою любимую, из Марка Нопфлера. Забойная вещь и как раз для ритм-гитары.
Играл он хорошо. Два парня, которые присутствовали на прослушивании, оживились, и один стал выстукивать ритм на спинке стула.
Последний аккорд. Фрюс опустил гитару и вытер мокрый лоб, он всегда выкладывался на этой композиции на все сто.
Парень, стучавший ритм, даже поаплодировал. А Витя молчал, лицо его ничего не выражало, только нижняя губа слегка выпятилась.
Повисла пауза, во время который Анциферов уже начал подыскивать слова поязвительней – на случай критики.
Однако, подумав, Витя сказал:
– Хорошо. Я тебя беру. Через час репетиция.
На следующий день Анциферову пришлось побегать. С утра пошел устраиваться на работу. Мать помогла, и Фрюса взяли ночным грузчиком на хлебзавод. Потом носил справку из отдела кадров в милицию и просидел там часа три.
Домой вернулся вечером. Лег на кушетку.
В окно виднелись край неба и здоровенный кусок соседнего дома. Дом был серым, мрачным, точь-в-точь как в романах Достоевского, а небо, как обычно в этот час, прозрачным и зеленовато-голубым.
Фрюс лежал и вспоминал аккорды. Играли ребята простенько, но песни!…
Он уже изрядно потерся в музыкальной тусовке, много чего видел. Витины стихи были просты, но что-то в них было. Искренность, что ли?
Ты выходишь на кухню,
Но вода здесь горька,
Ты не можешь здесь спать,
Ты не хочешь здесь жить.
И ритм, ритм!
Фрюс начал выстукивать пальцами по спинке кушетки:
Доброе утро, последний герой!
Ми минор, потом что, ре? Ага, так!
Доброе утро тебе и таким, как ты,
Доброе утро, последний герой.
Здравствуй, последний герой!
Отлично!
Ночь коротка, цель далека…
***
Анциферов зря стремался – работа ночного грузчика оказалась гораздо менее напряжной, чем предполагал. К часу ночи приходила машина, и он вместе с напарником дядей Вовой должен был загрузить ее поддонами с горячим, ночной выпечки, хлебом. Через полчаса приходили еще две машины, и процесс продолжался. Потом они уходили в каптерку. Там дядя Вова наливал «молодому», так он называл Фрюса, стакан портвейна. Закусывали свежим хлебушком, и дядя Вова ложился спать. В девять утра приезжали еще машины, и в двенадцать Анциферов был свободен, как вольный ветер.
Забирал причитающиеся ему две свежие булки и шел на репетицию. Ребята ржали и называли Фрюса хлеборобом.
В коллектив Фрюс вписался легко. О своем предшественнике знал только, что тот лежит на Пряжке, а с каким диагнозом – не вникал. Может, косил от армии, а может, и вправду лечился.
В больницу пришлось ходить – к Севе. Как оказалось, тому сломали нос, плюс было подозрение на сотрясение мозга, и несколько вечеров Фрюс провел у его койки. Сева, конечно, бодрился, но с забинтованным лицом получалось плохо, и Анциферов из кожи лез, чтобы развеселить друга.
Дни пролетели незаметно, и только через неделю Анциферов спохватился, что на точке он не был уже сто лет.
Подумано – сделано, и вот он уже выходит из метро в закатную духоту Невского.
Как водится, знакомые люди приветственно машут, а на скамейке в привычной позе возлежит Григорий.
В Питере могла меняться погода, могли перекрасить дом, возле которого они собирались, могли положить новый асфальт, но фигура Григория на скамейке была незыблема. Как тяжелый купол Исакия, как сфинксы на набережной, как кони на мосту.
– Здорово!
– Хай. Тебя снова выпустили из кутузки?
Они обменялись рукопожатиями.
– Не поверишь, Гриша, но я работаю.
Григорий сделал большие глаза.
– Только не говори, что устроился токарем на Балтийский завод.
– Не-а, – ухмыльнулся Анциферов. – Я грузчик на хлебзаводе.
– Поближе к жратве, значит? Мудрое решение. И что тебя сподвигло на сей трудовой подвиг? Надеюсь, не комсомольская совесть?
– Да пришлось вот. Иначе с милицией были бы неприятности. Пригрозили тунеядство припаять.
– И ты поддался давлению?
– А что было делать?
– Понимаю. Свободная личность спасовала перед государственной машиной.
– Да ну тебя! Лучше скажи, почему опять никого нет?
– За бухлом пошли, должны уже вернуться. А вот они идут, наши гусары… И не пустые, – добавил Григорий, вглядываясь в толпу.
К скамейке подошли Лапоть, у которого на плече висела холщовая сумка с портретом Демиса Руссоса, и Чугунков со школьным портфелем. Обе емкости издавали многообещающий стеклянный звон.
– Она несла сумарь? – спросил Фрюс.
Лаптев тряхнул Руссосом и радостно сообщил:
– А в сумаре пузырь!
– А в пузыре бухло? – озабоченно поинтересовался Григорий. – Надеюсь, не «Агдам»?
– Не, «Ркацители», – успокоил Чугунков, и Григорий брезгливо скривился.
– Гриша, в твоем возрасте нельзя быть таким привередливым. Хавай, что дают, – попенял Лапоть и вдруг громко, на всю площадь, завопил:
– Эй, пиплы! Кто хочет пить, пошли с нами!
– С ума двинул? – возмутился Григорий. – Сейчас халявы набежит пол-Питера, а нам самим мало.
Конец ознакомительного фрагмента.
