В конечном счете. Сборник рассказов - Гореликова

– Не прощаемся, – повеселел Макеев. – Спасибо тебе, Хоттабыч.

Старик подмигнул и, подобрав полы халата, двинулся к воде.

– Эй, ты куда? – изумился Макеев.

Исфандияр-ака показал жестом, что все нормально, и вступил на первую волну. Перешагнул с нее на вторую. Затем на третью.

Глядя на его прямую спину, Макеев подумал, что старик не так уж и стар.

Исфандияр-ака не бежал по воде, как Бегущая по волнам. Он шел спокойно и уверенно, как и следовало двигаться человеку пятидесяти трех лет от роду.

Когда полосатый халат затерялся среди глянцевого блеска океана, Макеев опять повалился на песок. Лег на живот, прижался щекой и принялся разглядывать песчинки.

Каждая из них увеличивалась на глазах, раздувалась до размера Вселенной, но мир Макеева все равно был больше, и втягивал песчаные Вселенные в собственную орбиту.

Все было так, как говорил Исфандияр-ака.

И пусть пребудет так вечно.

Макеев удовлетворенно вздохнул и закрыл глаза.

Когда утром Эстебан вернулся за своим пассажиром, пляж был девственно пуст. Пологие волны накатывались на идеально гладкий песок, и нигде не было ни единого человеческого следа.

Примечания переводчика

Llegue a este lugar donde muere el viento – Я пришла сюда, где умирают ветры,

A tocar la brisa y a oir el silencio. – Чтобы наслаждаться бризом и слушать тишину.

No eres mi puerto. – Ты не моя гавань.

Tu no eres mi puerto… – Ты не гавань для меня…

– I wish you a pleasant flight. – Желаю приятного полета.

– What the hell. – Какого черта.

My mojito en Bodegita, my daiquiri en Floridita – Мой мохито в моей Бодегите, мой дайкири в моей Флоридите. – Знаменитая фраза Хемингуэя, которая увековечила два известных заведения Гаваны и два популярных напитка на основе рома.

Кук – кубинский доллар

– Рerfectamente! – Прекрасно!

– Muy bien. – Очень хорошо

Фоги-фоги – заниматься любовью

Каса – частное жилье

Аdios! – Пока!

Не остаться в этой траве

198* год

В вагоне Анциферов прикрывал разбитое лицо газетой. Специально купил «Советский спорт», хотя беготню за мячом или шайбой считал полным идиотизмом. Вроде прокатило, никто не обратил внимания. Зато на выходе дежурная по эскалатору вылупилась так, словно живого Магомаева увидала. На щечке родинка, полумесяцем бровь.

Ну да, морду разбили капитально. За пятнадцать суток чуток поджило, но вид все равно ужасный. Полумесяцем, твою мать.

Анциферов осторожно коснулся ссадины на скуле. Менты позорные. Хорошо, глаз не выбили и руки на месте. Хотя при задержании так вывернули, что мама не горюй.

Анциферов толкнул тяжелую дубовую дверь, и Невский охватил его закатным солнцем и бензиновой духотой.

Два квартала – и он на Точке.

Анциферов отшвырнул маскировочную газету. Тут-то стрематься нечего, тут все свои. Вон какой-то полузнакомец машет ему рукой, какие-то девахи визжат: «Ой, Фрюс пришел!», и он приветствует всех – и парня в джинсе, и девиц, вспомнить бы еще как их зовут. Катя и Света? А, неважно. Главное, он опять на свободе.

Свобода! Поскорей забыть темно-синие масляные стены, сырость и запах рыбного супа.

Он вернулся.

Он вернулся домой.

В голове крутанулась музыкальная фраза. Анциферов прищурил глаз, припоминая. Ах, да, это из Майка. «Домой. Сладкое слово «домой».

Анциферов щелкнул пальцами, включая память, как торшер.

Домой.

Сладкое слово «домой».

Я возвращаюсь домой…

Я возвращаюсь домой…

Домой. Сладкое слово «домой».

Когда он подошел к «своей» скамейке, переживания последних двух недель испарились. Точно и не было ментовки, точно он и не расставался с призрачным светом белых ночей, с холодной колоннадой и зеленым куполом Казанского собора, с тяжелой водой Грибоедовского канала…

На скамейке, завалившись за спинку и запрокинув голову так, что было странно, как это шея еще не сломалась, лежал Григорий.

– Здорово!

Гриша приоткрыл один глаз.

– Хай.

Анциферов шлепнул по протянутой ладони.

Григорий сморщился:

– Фигли так сильно?

– Менты научили.

– Чего? – Григорий открыл второй глаз и внимательно изучил Фрюсово лицо. – Ну тебя и разукрасили. Где делают такой макияж?

– К счастью, не в Крестах. В «пятнашке».

Григорий выпрямился и с интересом спросил:

– И как ты туда попал?

– На концерте повязали. Всех наших, и Севу, и Лаптя, и Чугункова. Какая-то комса стукнула. Прикинь, ворвались на третьей композиции, а у меня там как раз офигительный запил идет… Такую песню испортили, суки! Короче, мордой вниз, гитару вдребезги, ногой по почкам и в ментовку.

– Мда, – сказал Григорий, возвращаясь в лежачее положение, – бывает.

– Ну ты и скот, Гриша. Мог бы посочувствовать.

Григорий хмыкнул.

– Удивил козла капустой. Что я, в ментовке что ль не был?

Анциферов не нашелся что ответить. Действительно, уж кого-кого, а Гришу винтили много раз.

В их компании он был самым старшим. Фрюс точно не знал, сколько ему, но за тридцатник было. Гриша, а на самом деле, Олег, кликуху «Гриша» он заработал за фамилию Мелехов, был старожилом Невского, топтал тротуар, когда Анциферов еще учился в школе.

Гриша-Олег неплохо играл на гитаре, еще лучше рисовал и, говорят, написал какой-то необыкновенно стремный роман, из-за которого и был исключен из универа. Короче, тертый чувак.

Анциферов опустился рядом на скамейку и так же запрокинул голову.

По небу неспешно плыли облака. Цвета менялись каждую секунду. Небо из бледно-голубого становилось зеленоватым, облака в середине густели, а по краям наливались красным золотом. Питерская фата-моргана.

Анциферов замурлыкал себе под нос:

– There’s a feeling I get when I look to the west, and my spirit is crying for leaving.

Григорий шевельнулся. Фрюс, не обращая внимания, допел:

– Ooh, it really makes me wоnder.

– Двоечник, – констатировал Григорий. – Не «уондэ», а «уандэ».

Анциферов смутился. Он всегда записывал слова русскими буквами и заучивал, как попугай. Блин, ну не давался ему английский! Что ж, удавиться теперь?

– Подумаешь, – пробурчал он, защищаясь. – «Уонде», «уанде» – какая разница?

– Большая. Не доучился ты в своем ПТУ. «Уонде» – это «бродить». Тебя с какого курса выперли?

– Ни с какого, я в академке. Но, наверное, сам уйду. Фигли там время терять?

– Ну-ну, – Григорий опять закрыл глаза. – Молодой бунтарь, значит?

– Не бунтарь, но терпеть не собираюсь. Если мы будем молчать, как бараны, так баранами и помрем.

– Видать, мало тебе по морде надавали. Но ты не горюй, прозрение у тебя впереди. Откроешь истину.

– А сам-то?

– А сам я уже прозрел. Темпорис филиа веритас.

Латинской фразы Анциферов не понял, поэтому сменил тему.

– Слушай, а где все?

– Сейчас придут.

– Что, вообще, нового было, без меня?

– Все по-старому. Слоняемся. Кстати, тебя искал один клоун. Кликуха Хомяк вроде. Или хорек.

– Мишка Хомяков, – улыбнулся Фрюс. – А что ему надо?

– Не спросил, простите, ваше благородие, виноват.

– Ну ладно, объявится, сам объяснит, – примирительно заключил Анциферов.

Часы на башне мелодично пробили одиннадцать. Вода в канале отливала чернилами, а воздух сгустился и посветлел одновременно.

– And she’s buying a stairway to heaven, – не удержавшись, допел Фрюс и покосился на Гришу. Тот молчал.

***

За пятнадцать суток отсидки Анциферов додумался до мысли, гениальной в своей простоте. Ситуация может поменяться в любой момент.

Собираясь в тот день на концерт, мог ли он думать, что выступление закончится побоищем? Три раза ха!

Играли в каком-то спортзале. Выгородили в углу закуток, на шведскую стенку укрепили прожектор, расставили аппаратуру.

Все концерты начинались одинаково: вырубался верхний свет и тут же врубался прожектор. Дымный луч метался по залу и выхватывал настороженные лица из толпы, справа, слева…

Стояла тишина, не мертвая, конечно, но по сравнению с тем, что происходило после… «О майн либер кот!», как любил выражаться Чугунков, их барабанщик.

Первым вступал он. Выдавал короткую дробь и завершал ее ударом по тарелке – бамс!

Потом раздавался слегка искаженный динамиком голос Севы:

– Раз… Два… Три… Па-аехали!

И они взрывались аккордами.

Блин, да ни с какого косяка нельзя было получить подобного упоения! Это был настоящий полет – вслед за риффом, как за ветром.

Момент, когда дружинники ворвались в зал, Фрюс пропустил – летел. Очнулся, когда вырвали гитару. Инстинктивно протянул руки, умоляя вернуть, не прерывать полет. И тут же устыдился самого себя. Секундное унижение обернулось ярко-красной яростью, и Анциферов с размаху ударил по лицу падлы-комсюка.