Империя под ударом. Взорванный век - Игорь Шприц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пулю в живот Викентьев не хотел получать ни при каких обстоятельствах, поэтому слушал Топаза внимательно, отдавая должное прирожденному преступному уму и опыту последнего. Все было продумано: и маскировка, и меры безопасности, и приход, и отход. И даже последующее поведение в течение трех дней для каждого было расписано очень детально: где отсиживаться, куда можно ходить, куда категорически нельзя, встречи, наблюдение за слежкой, дележка денег, разрешенные покупки и трактиры.
Даже бабу завести разрешалось только с одобрения Топаза — он на своей шкуре давно познал, что все беды в этом мире из‑за баб.
— Я знаю, у тебя зазноба, пшечка гонорова. — Топаз уставился на Викентьева своими выпуклыми немигающими глазами. — Дала наколку насчет морфия. Так вот, чтоб ей ни слова. Пойдут по всем ниточкам — дойдут и до нас. Видел я ее… старая, толстая. Слушай, как ты с такой спишь?
— Это мое дело, — быстро и зло ответил Викентьев.
— Да но мне хоть с козой живи.
Чухна хрюкнул и подавился куском, Топаз хлопнул его по спине.
— Выжди время, потом сваливай. Сразу не бросай ее, сдаст по злобе со всеми потрохами.
— Обойдусь без советчиков, — огрызнулся Викентьев, стараясь не смотреть, как Туз финкой чистит ногти.
Топаз щелкнул пальцами, и финка оказалась у горла Викентьева. Пробегавший мимо половой даже не поворотил головы.
— Третий раз щелкну — уши отрежет! Доедайте и допивайте. — Топаз поставил себе на колени такой же коричневый, как у Викентьева, саквояж. Открыл, достал оттуда четыре клоунских маски, показал и спрятал. — Ряжеными подойдем, меньше любопытных. Четыре морды одинаковых прошли, никто и не вспомнит. Ну, братики, с богом!
Все трое разом перекрестились и уставились на Викентьева. Тот тоже мелко перекрестился и поднялся следом. Чинно вышли из трактира. За соседним столом кто‑то тихо сказал собутыльнику: «Топаз фартовым стал. На дело двинул…» На что тот так же тихо ответил: «Забудь, дольше проживешь…» А половой минут через двадцать отпросился на улицу по малому, прошел мимо дворника, расчищавшего двор от снега, и тихо шепнул ему что‑то на ухо. Дворник согласно кивнул головой и продолжил свое трудное дело. Закончив уборку, он быстро исчез со двора.
Шел крупный снег. Вдоль по улице дворники дружно махали лопатами. Столица готовилась встретить новый век в полной красе.
* * *Переодевшись из простонародного в партикулярное (целый шкаф у него в департаменте был забит одеждой), Медянников с сознанием выполненного долга фланировал по улицам, изредка приподымая шляпу при встрече со старыми знакомцами. А в знакомых у него ходили все сплошь шулера, «червонные валеты», «щипачи» и прочая столичная шелупонь. Они знали, что когда Евграфий Петрович в штатском, то никого не трогают, а могут только «пожурить–с». Легкая степень журения обычно стоила знакомцу двух–трех зубов. Степени потяжелее заканчивались ломаными ребрами.
Но сейчас Евграфий Петрович был полностью занят общественным делом. Завидев непорядок, а именно нечищеный тротуар либо грязь перед воротами, он входил в дворницкую и демонстрировал дворнику преимущества хорошей службы перед службой нерадивой. Для доходчивости лекция сопровождалась наглядным примером в виде легких зуботычин и приятельских пощечин.
Надо сказать, что получить нагоняй лично от Медянникова считалось у петербургских дворников — почти сплошь татар — большой удачей. Отмеченные Медянниковым дети ислама носили свои синяки и шишки с гордостью, как медали. И служили первыми информаторами службе наружного наблюдения, достойнейшим представителем которой и был Евграфий Петрович.
Вот и сейчас, неспешно пересекая Итальянскую площадь, он выслушивал нашептывания того самого дворника, которому в свою очередь что‑то шептал половой. Вот так, безо всяких видимых усилий, Евграфий Петрович самым первым в городе узнал в красках, как Топаз, Чухна и Туз вышли на дело вместе с молодым незнакомым фраером с коричневым саквояжем в руках. Точь–в-точь такой же саквояж был и у Топаза.
Медянников сунул дворнику разовые наградные, огляделся и горестно вздохнул. Десятки фраеров с саквояжами коричневой кожи деловито сновали туда–сюда. Приятно узнавать все самому первому. Но что при этом делать, куда бежать — неясно. Стало быть, надо ждать.
Ждать и догонять — два самых нудных человеческих занятия. И вот эти нудные дела занимали основную часть жизни Евграфия Петровича Медянникова. Но он не роптал. Бог не Тимошка, помогает немножко.
* * *Про нюхательную соль Александр Иосифович, конечно же, благополучно забыл. Воодушевленный покупками кардамона и марципанов, он влетел в дом на крыльях любви к ближним своим и тут же был низвергнут супругой аки падший ангел в геенну огненную, откуда его вызволили и взяли на поруки пахнущие морозом Путиловский и Ниночка. Гости прибывали.
Франк без слов, пальчиком заманил Нину и Павла в свой кабинет, достал из заветного тайника бутылку шампанского, три бокала» откупорил совершенно беззвучно, показав в этом деле отменную сноровку, и произнес спич, то бишь короткую речь:
— Завидую! Такие молодые, свеженькие, как огурчики! Ну, за вас, милые мои! и, мастерски осушив бокал, вприпрыжку побежал на зов своей дражайшей половины в прихожую раздевать дам.
Давно не остававшиеся наедине Нина и Путиловский тут же прильнули друг к другу и застыли в долгом поцелуе.
— Ты меня не любишь. — Нина была не оригинальна, как и всякая женщина, жаждущая доказательств любви к себе.
— Ну как ты можешь говорить такое, — простонал Путиловский, понимая, что действительно не может никакими достойными словами выразить свою любовь к Нине. И вновь они бросились как безумные в объятия друг друга.
— Я сейчас умру от счастья, — радостно прошептала Нина на ухо Путиловскому.
Он ужаснулся даже мысли, что такое может случиться с этой несказанно красивой девушкой:
— Тогда я умру тоже.
— Нет! Ты будешь жить и плакать обо мне!
— Нет! Никогда… — Поцелуи стали немного короче, но разнообразнее. — Ты такая красивая…
— Какая?
— У меня нет слов, — и с этими словами Путиловский перешел к делу.
— Нет–нет! Что ты себе позволяешь! — Нина отстранила Путиловского только потому, что желала его больше, нежели он сам. — Я выхожу замуж за умного и приличного мужчину… — последовал короткий поцелуй, — который… не целуется по углам… с незнакомыми девушками… люблю… люблю… люблю…
На двадцать первом поцелуе в кабинет ворвался разгоряченный Франк и припал к недопитой бутылке шампанского — охладиться. Осушив ее до дна, он обнаружил рядом влюбленных и, деликатно покашляв, сдернул парочку с небес на грешную землю.
— Соболезную, Пьеро, но, кажется, тебе уже затыкают рот поцелуями!
— Кажется, — эхом отозвался Путиловский.
— Куда вы так торопитесь? У вас впереди целый двадцатый век!
— Интересно, доживем ли мы до следующего тысячелетия? — прошептала Нина, и Путиловскому сразу захотелось встать перед ней на колени.
Прогноз философа был неутешителен:
— Только если бросим пить! А сие никак невозможно. Прошу! — и Франк распахнул двери в гостиную.
Нина тихо взвизгнула от радости. Великолепная пушистая елка сияла праздничными свечами, на ветвях порхали принцессы и принцы, щелкунчики и волшебницы, райские птички и зверушки невиданной немецкой породы. С ветвей свисали золоченые валахские орехи, оранжево светились мандарины, блистали конфеты и матово отсвечивали сладкие марципановые фигурки… И венчала все это великолепие большая серебряная шестиконечная рождественская звезда.
Гувернантка–немка в ожидании пожара бдела наготове с ведром воды и мокрой шваброй в руках. Но даже ее свирепый вид не мог испортить торжества — она вполне заменяла собой Деда Мороза.
Вокруг елки безмолвно столпились оторопевшие, потерявшие дар речи разнокалиберные дети и всем телом впитывали запахи праздника. Один мальчик не выдержал такого великолепия и от невыносимого счастья тихо заплакал. У Путиловского тоже навернулись две предательские слезы.
Раздались мощные аккорды беккеровского рояля, и в гостиную рука об руку вошли Франк в халате восточного мудреца–астролога и его дражайшая половина Клара в костюме восточной красавицы. Маленькая белокурая Клара действительно составляла ровно половину от объема мужа, но силой духа превосходила его в несколько раз.
— Милости пгосим к столу!
В Кларе все очаровывало, даже акцент. Пары направились в столовую, детей гувернантка повела в детскую. При виде богато накрытого стола гости закричали «Браво! Браво!», и Франк по–восточному церемонно раскланялся.
— Я люблю тебя, — прошептал Нине на ухо Путиловский.
— И я тебя, — одними губами, неслышно ответила Нина.