Баллада о горестном кабачке - Карсон Маккалерс

По другую сторону гостиной была спальня мисс Амелии — поменьше и очень незатейливая. Кровать — узкая, из сосны. Стоял комод для ее штанов, рубашек и воскресного платья, а в стенку чулана она вбила два гвоздя, чтобы болотные бахилы свои вешать. Ни штор, ни ковриков, ни украшений каких.

Средняя же комната — гостиная — была изысканна. Диван из розового дерева, обитый потертым зеленым шелком, стоял перед камином. Мраморные столики, две швейные машинки «Зингер», большая ваза со степной травой — все выглядело богатым и благородным. Но самым важным предметом обстановки в гостиной была большая застекленная горка, в которой хранились разные сокровища и курьезы. К этой коллекции сама мисс Амелия добавила лишь два экспоната — огромный желудь от водяного дуба и шкатулочку, обитую бархатом, с двумя серыми камешками внутри. Время от времени, когда заняться было особо нечем, мисс Амелия брала с полки шкатулку и становилась у окна, держа камешки на ладони и разглядывая их со смесью изумления, неясного уважения и страха. Ибо были то камни из почек самой мисс Амелии — их извлек несколько лет назад врач в Чихо. Сущий кошмар пережила тогда мисс Амелия, с первой минуты до последней, а остались ей лишь эти два крошечных камешка и больше ничего; неизбежно должна она была либо хранить их как великую ценность, либо же признать, что сделка того совершенно не стоила. Поэтому и оставила их себе, а на второй год жизни с Братишкой Лаймоном вправила их в цепочку для часов и ему подарила. Второй же предмет — большой желудь — был ей очень дорог, но когда смотрела на него она, лицо ее всегда подергивалось печалью и недоумением.

— Амелия, что же он означает? — спрашивал ее Братишка Лаймон.

— Да просто желудь, — отвечала она. — Обычный желудь. Я подобрала его в тот день, когда умер Большой Папа.

— Это как? — не отставал Братишка Лаймон.

— А так, что просто желудь, я его на земле нашла в тот день. Подобрала и в карман сунула. Сама не знаю, зачем.

— Какая своеобразная причина, — говорил Братишка Лаймон.

Много бесед вели мисс Амелия и Братишка Лаймон в верхних комнатах — как правило, в первые утренние часы, когда горбуну уже не спалось. Мисс Амелия обычно держалась как женщина молчаливая, кто не позволит себе язык распускать, что бы ни взбрело ей в голову. Однако, и такие разговоры велись, что бывали ей в удовольствие. Было в них всех одно общее — они никогда не истощались. Ей нравилось обсуждать вопросы, над которыми можно ломать голову десятками лет, но все равно к решению и близко не подступиться. Братишка Лаймон, напротив, любил болтать обо всем на свете, а треплом он был знатным. И подходили они к этим беседам совершенно по-разному. Мисс Амелия постоянно придерживалась самых широких, бессвязных обобщений, ее низкий, задумчивый голос не умолкал и речь ни к чему не приводила; Братишка же Лаймон перебивал ее неожиданно, схватывал по-сорочьи какую-нибудь малость, хоть и неважную, но, по крайней мере, конкретную и как-то связанную с делами подручными и практическими. Среди любимых тем у мисс Амелии были такие: звезды, почему негры — черные, как рак лучше всего лечить и тому подобное. И об отце своем любила разговаривать нескончаемо.

— Ну и вот, Лай, — говорила она Лаймону, — в те дни я уж спала так спала. Ложилась, сразу как лампу зажигали, и засыпала — и спала так, точно меня в теплой колесной мази утопили. А день начинался, заходил Большой Папа, руку мне на плечо клал и говорил: «Пошевеливайся давай, Малютка». Вот так, бывало, и говорил. А потом орал мне из кухни наверх по лестнице, как печку раскочегарит. «Овсянка жареная, — орал он. — Курятина с подливкой. Яичница с беконом». И я по лестнице бегом, давай у печки одеваться, пока он у колонки снаружи умывается. А потом к винокурне пойдем или, может…

— А у нас нехорошая овсянка сегодня утром была, — говорил Братишка Лаймон. — Слишком быстро на сковородку кинули, прожариться не успела.

— А когда Большой Папа в те дни виски отцеживал…

И беседа текла бесконечно, и длинные ноги свои мисс Амелия перед очагом вытягивала; ибо лето ли, зима, но огонь в камине всегда горел, поскольку Братишка Лаймон по натуре был мерзлякой. Сидел напротив нее в низеньком креслице, ноги до полу не доставали, сам в одеяло укутан или в зеленый шерстяной платок. Мисс Амелия никому больше, кроме горбуна, об отце своем не рассказывала.

Таким вот путем она ему любовь свою выказывала. Доверялась в вещах самых деликатных и жизненно важных. Он один знал, где у нее карта хранится, на которой показано, где на участке какие бочонки виски зарыты. Он один мог в ее бухгалтерскую книгу заглянуть или ключик от горки с курьезами взять. И деньги из кассы у нее брал — целыми горстями: сильно ему нравилось, как громко они звякают у него в карманах. Владел он почти всей ее собственностью, ибо когда сердился, мисс Амелия рыскала по участку, подарок какой-нибудь ему искала. Потому и не осталось почти ничего, что еще можно было бы ему подарить. Единственным в жизни, чем не хотелось ей с Братишкой Лаймоном делиться, были воспоминания о замужестве ее десятидневном. Марвин Мэйси — вот о чем никогда, ни в какое время между ними не говорилось.

Так пускай и пройдут эти медленные годы, и подойдем мы к тому субботнему вечеру шесть лет спустя после того, как Братишка Лаймон в лавке объявился. Август стоял, и небо над городком весь день пылало, точно холст пламени. Но уже подступали зеленоватые сумерки, и повсюду разливалось успокоение. Всю улицу укутало сухой золотистой пылью в дюйм глубиной, детишки носились по ней полуголыми, часто чихали, потели и капризничали. Фабрика закрылась в полдень. Обитатели домов по главной улице отдыхали у себя на ступеньках, женщины листьями пальметто обмахивались. У мисс Амелии над верандой вывеска прибита — «КАФЕ». На задней же веранде прохладно в тенечке решетчатом; там и сидел Братишка Лаймон, вертя ручку мороженицы — часто разгребал соль со льдом, вынимал мутовку и слизывал чуток, посмотреть, как мороженое взбивается. Джефф хлопотал в кухне. В то утро мисс Амелия вывесила на стену веранды объявление: «На ужин курица — сегодня по двадцать центов». Кабачок уже открылся, а мисс Амелия только-только закончила все дела у себя в конторе. Все восемь столиков уже заняли, а из механического пианино блямкала музыка.

В углу у самой двери за столиком сидел с ребенком Хенри Мэйси. Пил он виски из стакана, что для него несвойственно, поскольку выпивка легко ударяла ему в голову, и он от нее плакать начинал или песни петь. Лицо у него было очень бледным, а левый глаз все время нервно подергивался — так обычно бывало, когда он волновался. Внутрь он протиснулся бочком, и когда с ним поздоровались, не ответил. Ребеночек был Хорэса Уэллза — его в то утро оставили у мисс Амелии подлечиться.

Мисс Амелия вышла из конторы в хорошем состоянии духа. Распорядилась по кухне, и в кабачке появилась с куриной гузкой между пальцев — это из всей птицы у нее самый любимый кусочек был. Оглядела комнату, убедилась, что все, в целом, правильно, и подошла к столику Хенри Мэйси в уголке. Стул повернула спинкой, уселась верхом, поскольку ужинать еще не хотелось, а так — время провести. В боковом кармане робы лежала у нее бутылочка «Средства от Крупа» — такое лекарство, делается из виски, леденцов и еще одного секретного компонента. Мисс Амелия бутылочку откупорила и сунула ребенку в рот. А потом повернулась к Хенри Мэйси, увидела, как у того левый глаз дергается, и спросила:

— Хвораешь чем, или как?

Хенри Мэйси, казалось, совсем уж был готов ответить что-то тяжелое, но посмотрев долгим взглядом в глаза мисс Амелии, лишь сглотнул и промолчал.

И мисс Амелия вновь повернулась к пациенту. У ребенка лишь голова виднелась из-за стола. Лицо его сильно раскраснелось, глазенки полузакрыты, рот раззявился. На бедре у него нарывал огромный твердый чирей, и к мисс Амелии привели-то его, чтобы она нарыв вскрыла. Но у мисс Амелии с детьми все по-особому было: не нравилось ей делать им больно, не хотела она, чтоб они из рук вырывались или боялись. Потому и оставила у себя ребенка на весь день, часто кормила его лакрицей и давала свое «средство», а к вечеру повязала ему на шею салфетку и заставила съесть полную тарелку ужина. Теперь же он сидел за столом, голова его покачивалась медленно из стороны в сторону, а когда дышал, изо рта вырывались тихонькие усталые стоны.

В кабачке что-то зашевелилось, и мисс Амелия быстро оглянулась. Вошел Братишка Лаймон — с важным видом, как входил сюда каждый вечер. Дойдя до самого центра комнаты, он резко остановился, хитро оглядел собравшихся, оценивая каждого и прикинув быстренько, с какими душевными устремлениями ему сегодня предстоит иметь дело. Горбун был тем еще бедокуром. Любыми озорствами наслаждался — ни слова не сказав, мог так людей друг с другом стравить, что все только диву давались. Это из-за него близнецы Рэйни поссорились за складной нож два года тому и с тех пор даже словом не перемолвились. И при большой драке между Рипом Уэллборном и Робертом Калвертом Хэйлом он был — как присутствовал при всех остальных потасовках с того самого дня, как в городке объявился. Везде свой нос сунет, все бельишко у всех перетряхнет, вечно не в свои дела залезет. Но странно сказать — несмотря на это, кабачок набирал в популярности только из-за него. Без него и веселье не веселье. Только зайдет в комнату, как там напряг поселяется, поскольку с таким пронырой никогда не скажешь, что за муха тебя укусит или какая каша заварится. Людям же никогда так свободно не бывает, так безрассудно-радостно, если не ждет их впереди какая ни есть суматоха или бедствие. И вот, значит, только горбун в кабачок зашел, все заоглядывались на него, шумок поднялся, пробки захлопали.