Кто увидел ветер - Карсон Маккалерс

Маккалерс Карсон

Кто увидел ветер

Карсон Маккалерс

КТО УВИДЕЛ ВЕТЕР

Весь день Кен Харрис просидел над пустой страницей, заправленной в пишущую машинку. Была зима, шел снег. Снег заглушал шум уличного движения в Гринич-виллидж, и в квартире стояла такая тишина, что даже тиканье будильника отвлекало его внимание. Он работал в спальне, так как присутствие в комнате женских вещей успокаивало его и притупляло чувство одиночества. Глоток спиртного для аппетита (или, может быть, для похмелья?) он заел на кухне банкой мясных консервов во время одинокого ланча. В четыре часа сунул будильник в бельевую корзину и вернулся снова к машинке. Бумага оставалась пустой, и белизна страницы подавляла его. А между тем было время (и давно ли оно прошло?), когда от песенки на углу, отголоска детства, сгусток прошлого в панораме памяти совмещался с настоящим и нечаянное вперемешку с существенным преображалось в роман или повесть, было время, когда пустая страница воскрешала и отбирала воспоминания, подчиняя его призрачной власти искусства. Время, короче говоря, когда он был писателем и писал почти каждый день. Трудился, обуздывая непокорные фразы, вычеркивая неудачные предложения, заменяя повторяющиеся слова. И вот сидел теперь ссутулясь, объятый смутным страхом, блондин далеко за тридцать, с кругами под водянисто-голубыми глазами, с бледными полными губами. Палящий ветер его техасского детства - вот о чем думал он, глядя, как за окном в Нью-Йорке валит снег. Внезапно заслонка в памяти отворилась, и он напечатал, повторяя слова вслух:

Кто увидел ветер?

Да никто на свете,

Но когда он гнет кусты,

Это видим я и ты.

Детский стишок показался ему исполненным столь зловещего смысла, что, покуда он сидел, вникая в этот смысл, у него взмокли от напряжения ладони. Он выдернул листок из машинки и, разорвав его в клочья, бросил в мусорную корзину. Мысль о предстоящем в шесть часов походе в гости принесла облегчение - хорошо будет покинуть молчание пустой квартиры, выйти на холодную, но утешительно людную улицу.

В метро его встретил тусклый свет подземелья, свежий снежный дух сменился смрадом. Кен заметил, что на одной из скамеек лежит мужчина, но не ощутил, как мог бы в иные времена, любопытства к истории незнакомца. Он смотрел, как приближается, раскачиваясь, головной вагон экспресса, и отпрянул назад, уклоняясь от пыльного ветра. Увидел, как открылись и закрылись двери - это был его поезд, - и потерянно наблюдал, как он тронулся со скрежетом дальше. Тоска подбиралась к нему, пока он ждал следующего.

Роджерсы занимали фешенебельную квартиру на крыше дома в далеком от центра жилом квартале, и вечер уже начался. Невнятный гул голосов выплескивался наружу вместе с запахом джина и поджаренных тартинок. Стоя рядом с Эстер Роджерс в дверях набитой людьми квартиры, он сказал:

- Нынче, когда я попадаю на многолюдный вечер, мне вспоминается последний прием гостей у герцога де Германта.

- Что-что? - спросила Эстер.

- Помните, когда Пруст - то есть его второе "я", рассказчик, - глядя на все эти знакомые физиономии, размышляет о переменах, которые производит время? Великолепное место - я перечитываю его каждый год.

Эстер взглянула на него с беспокойством.

- Здесь такой шум. Жена ваша будет?

У Кена дрогнуло лицо, он взял мартини, которым обносила гостей прислуга.

- Она приедет, когда кончит работу.

- Мариан так много работает - столько рукописей нужно читать.

- Когда бываешь на таких вечерах, видишь всегда почти одно и то же. И вместе с тем - ужасающая разница. Как бы снижение, смещение тональности. Ужасающая разница, отпечаток уходящих лет, неизбывное вероломство времени. Пруст...

Но хозяйка дома уже отошла, и он остался стоять один в толпе гостей. Смотрел на лица, которые примелькались ему на вечерах за последние тринадцать лет, - да, постарели. Эстер теперь раздобрела, бархатное платье ей узко: разгульная жизнь, думал он, от виски так расплылась. Вот она, разница: тринадцать лет назад, когда у него вышла "Ночь тьмы", Эстер буквально носилась бы с ним, нипочем не бросила бы одного на отшибе. В те дни он был всеобщим баловнем. Баловнем Фортуны, и, значит, успех, деньги, молодость - ее каприз? Он увидел у окна двух молодых писателей с Юга - пройдет десять лет, и на капитал их молодости наложит свою лапу капризная Фортуна. Мысль об этом была приятна, и Кен съел поднесенную ему штуковину с ветчиной.

На другом конце комнаты он увидел человека, к которому относился восторженно. Это была Мейбл Гудли, художница и сценограф. Белокурые, коротко стриженные волосы ее блестели, очки поблескивали на свету. Мейбл всегда восхищалась "Ночью", устроила вечер в его честь, когда он получил стипендию Гуггенхайма. А главное - считала, что вторая его книга еще лучше первой, что бы ни утверждали безмозглые критики. Он двинулся в сторону Мейбл, но его перехватил Джон Хауардс, редактор, с которым ему приходилось изредка встречаться в разных домах.

- Эй, привет, - сказал Хауардс. - Что пописываем сегодня - или об этом неприлично спрашивать?

Кена мутило от таких вопросов. Существовали варианты ответа: он мог сказать, что заканчивает большой роман, иногда говорил, что сознательно отлеживается под паром. Нужного ответа не было, чем бы ни отговариваться. У него подвело мошонку, он отчаянно силился напустить на себя беззаботный вид.

- Прекрасно помню, какого шуму в свое время наделала в литературных кругах "Глухая стена" - отличная книга.

Хауардс был высок ростом, одет в твидовый коричневый костюм. Кен взглянул на него ошеломленно, набираясь духу отразить неожиданный выпад. Но карие глаза смотрели на удивление невинно, Кен не мог уловить в них коварства. Рядом женщина в тугом жемчужном ожерелье сказала после тягостного молчания:

- Но, дорогой, это не мистер Харрис написал "Глухую стену".

- Ой, - уронил беспомощно Хауардс.

Кен перевел взгляд на жемчуга, готовый задушить их обладательницу.

- Ничего, пустяки .

Редактор упорствовал, пытаясь загладить неловкость:

- Но вас ведь зовут Кен Харрис? И вы женаты на Мариан Кемпбелл, она работает литературным редактором в...

Женщина вставила поспешно:

- Кен Харрис написал "Ночь тьмы" - отличную книгу.

Харрис заметил, как прелестно оттеняют шейку женщины черное платье и эти жемчуга. Лицо его прояснилось, но потемнело вновь, когда она прибавила:

- Лет десять тому назад, если не ошибаюсь, - или пятнадцать?

- Помню, - сказал редактор. - Отличная книга. Как я мог перепутать? И сколько же нам ждать, когда появится вторая?

- Я уже написал вторую книгу, - оказал Кен. - Она пошла ко дну без единого всплеска. Провал. Критики превзошли себя в тупости, - прибавил он запальчиво. - А я не принадлежу к числу ваятелей ширпотреба.

- Обидно, - сказал редактор. - Но таковы издержки профессии.

- Эта книга была лучше "Ночи". Некоторые критики сочли ее невразумительной. Но то же говорили о Джойсе. - И, ревниво вступаясь за свое последнее детище, прибавил:

- Она гораздо лучше, чем первая, я чувствую, что еще только приступаю к настоящей работе.

- Вот это я понимаю! - сказал редактор. - Тут главное - пахать и не сдаваться. Так что же вы пишете сейчас - или об этом неприлично спрашивать?

Кена вдруг прорвало:

- Не ваше дело! - Слова, сказанные негромко, прозвучали на всю комнату, и в ней внезапно образовалась зона молчания. - Не ваше собачье дело:

В притихшей комнате раздался голос миссис Бекстайн, глухой старушки, сидящей в углу:

- Для чего ты накупаешь столько лоскутных одеял?

Дочь, старая дева, которая неотлучно находилась при матери, оберегая ее, словно венценосную особу или священное животное, служа ей переводчиком с языка окружающего мира, отозвалась чеканно:

- Мистер Браун говорит...

Невнятный гомон возобновился. Кен подошел к столу с напитками, взял еще один мартини, обмакнул в какой-то соус кусочек цветной капусты. Жевал и пил, стоя спиной к шумной комнате. Потом взаял третий мартини и стал пробираться к Мейбл Гудли. Сел рядом с ней на оттоманку, держась немного натянуто, следя за тем, чтобы не расплескать свой коктейль.

- Утомительный выдался день, - сказал он.

- А что ты делал?

- Сидел протирал штаны.

- Один знакомый писатель досиделся до того, что повредил себе крестец. Тебе, часом, не грозит такое?

- Нет, - сказал он. - Ты здесь единственный честный человек.

Чего он только ни пробовал, когда настали дни пустых страниц! Пытался писать, лежа в постели, отказался на время от машинки. Вспомнил Пруста в его обитой пробкой комнате и месяц затыкал себе уши - но работа лучше не пошла, а от затычек в ухе завелась какая-то грибковая болячка. Переехал с женой в Бруклин-хайтс, но и это не помогло. Узнав, что Томас Вулф писал стоя и положив рукопись на холодильник, он даже это испробовал. С тем лишь результатом, что залезал в холодильник и ел... Пытался писать пьяным - замысел, образы были превосходны, но после, по прочтении, так менялись, что хоть плачь. Писал ранним утром, трезвый как стеклышко и несчастный. Вспоминал о Торо и Уолдене. Мечтал заняться физическим трудом, выращивать яблоки на своей ферме. Бродить бы подолгу по вересковым пустошам, и вернулось бы снова творческое озаренье да только где они, вересковые пустоши Нью-Йорка?