Баллада о горестном кабачке - Карсон Маккалерс

Много написала в тот вечер мисс Амелия своей авторучкой. Но даже так не могла не обратить внимания на кучку людей, что толпились у нее на темной веранде и наблюдали за ней. Время от времени поднимала голову и пристально на них смотрела. Но орать — не орала, не требовала у них ответа, мол, чего это они отираются на ее недвижимости, точно жалкие кумушки. Лицо ее оставалось гордым и неприступным — как всегда, когда она сидела за столом в своей конторе. Через некоторое время, тем не менее, гляделки эти, кажется, стали ей досаждать, она вытерла щеку красным платком, встала и закрыла дверь.

И для группы на веранде движение это послужило сигналом. Время пришло. Долго простояли они там, отвернувшись от промозглой и гнетущей ночи на улице. Долго они ждали, и вот инстинкт действовать снизошел на них. Все разом, как по указке единой воли, шагнули они в лавку. И в этот миг все восемь мужчин стали совершенно одинаковыми — в синих робах, почти у всех волосы белесые, все бледные, а в глазах — нездешняя решимость. Кто знает, что сделали бы они дальше. Но в тот же самый миг с верхушки лестницы донесся до них какой-то шум. Мужчины подняли головы — и онемели. То был горбун, которого они мысленно уже похоронили. И, к тому же, не походил он вовсе на то существо, что они себе нарисовали — не жалкий грязный болтунишка, обнищавший и одинокий в целом мире. Не похож он был вообще ни на кого — не сподобился никто из них в жизни увидеть ничего похожего. Будто смерть в комнате повисла.

Горбун спускался по лестнице гордо, точно все доски пола под ногами ему принадлежали. За последние дни он сильно изменился. Во-первых — чист был так, что словами не опишешь. Пальтецо по-прежнему висело на нем, но его вычистили щеткой и хорошенько заштопали. Под ним — свежая рубаха в черно-красную клетку, что принадлежала мисс Амелии. Брюк на нем не было — то есть, таких, что обычным мужчинам предназначены, — зато его обтягивали узкие бриджи по колено. На худеньких ножках — черные чулки, а башмаки — какие-то особые, странной формы, с завязками на щиколотках, чистые и надраенные воском. Вокруг шеи — так, что закрывало даже большие бледные уши, — был обмотан желтовато-зеленый платок, бахрома которого едва не доставала до полу.

Горбун прошел по всей лавке своей неловкой жесткой походочкой и остановился в центре проникшей внутрь группы. Те расступились и вытаращились на него, безвольно уронив руки. Горбун же повел себя весьма причудливо. Каждому он пристально посмотрел глаза с высоты своего роста — а приходился он обычным мужчинам примерно по пояс. Потом, с нарочитой проницательностью осмотрел у каждого нижние части — от ремней до подметок. Удовлетворив таким образом свое любопытство, он на мгновение закрыл глаза и покачал головой, словно тому, что он увидел, красная цена была — грош. Затем уверенно, просто чтобы лишний раз удостовериться, задрал голову и обвел весь нимб лиц вокруг одним долгим взглядом. Слева в лавке стоял полупустой мешок гуано, и когда горбун таким вот макаром освоился, то уселся прямо на него. Устроившись поудобнее и скрестив ноги, он вытащил из кармана пальто некий предмет.

А у мужчин в лавке прийти в себя получилось не сразу. Первым рот открыл Мерли Райан — тот, с трехдневной лихорадкой, кто первым и пустил в тот день слух. Он присмотрелся к предмету, который вертел в руках горбун, и полузадушенно поинтересовался:

— А чего это у тебя там такое?

Все мужчины прекрасно знали, что у горбуна в руках. Ибо то была табакерка, и принадлежала она отцу мисс Амелии. Из голубой эмали, с тонким узором из золотой проволоки на крышке. Люди в лавке знали это и диву давались. Они украдкой поглядывали на дверь в контору и слышали, как за нею мисс Амелия тихонько что-то насвистывает.

— Да, чего это у тебя, Шибздик?

Горбун быстро поднял голову и навострил рот, прежде чем ответить:

— А, так это у меня капкан такой — любопытных за нос ловить.

Он сунул в табакерку корявые пальчики и положил что-то в рот — но окружающим попробовать не предложил. Не щепоть табаку вовсе взял он оттуда, а смесь какао с сахаром. Но вытащил ее точно настоящий табак, запихал комочек под нижнюю губу и принялся лизать его, мельтеша во рту язычком, отчего по лицу его часто забегала гримаса.

— У меня сами зубы во рту на вкус скисают, — как бы объяснил он. — Потому и жую. Как сладкий табак.

Мужчины все еще толпились вокруг, сами себе неотесанные и ошеломленные. Ощущение это так никогда и не выветрилось, но его вскоре умерило другое чувство — будто все в лавке стали друг другу ближе, и между ними повисла смутная веселость. А звали мужчин, собравшихся в тот вечер, так: Торопыга Мэлоун, Роберт Калверт Хэйл, Мерли Райан, преподобный Т. М. Уиллин, Россер Клайн, Рип Уэллборн, Хенри Форд Кримп и Хорэс Уэллз. За исключением преподобного Уиллина, все они во многом были схожи между собой, как уже говорилось, — в том или другом находили удовольствие, по-своему плакали и страдали, большинство — покладисты, если их не злить. Все работали на фабрике и жили вместе с остальными в двух-трехкомнатных домишках, плата за которые была десять-двенадцать долларов в месяц. Всем в тот день выдали жалованье, поскольку была суббота. Поэтому и считайте их пока одним целым.

Горбун, тем не менее, уже сортировал их в уме. Усевшись поудобнее, он начал с каждым болтать, выясняя, женат ли человек, сколько ему лет, какой у него, в среднем, недельный заработок и тому подобное — и постепенно добрался до совсем уж интимных подробностей. Вскоре группа пополнилась и другими жителями — Хенри Мэйси, бездельниками, почуявшими, что происходит что-то необычное, — жены заходили за своими припозднившимися мужьями и оставались, даже один беспризорный светловолосый мальчишка зашел на цыпочках, спер коробку галет со зверюшками и так же потихоньку вышел. И вот помещение мисс Амелии вскоре наполнилось народом, а сама она дверей конторы еще не открыла.

Бывает такая разновидность людей — в них есть то, что отличает их от прочих, обыкновенных. У такого человека есть инстинкт, который, как правило, виден только в маленьких детях, — они умеют немедленно вступать в живую связь со всеми вещами на свете. Горбун, конечно, и был именно таким. Он просидел в лавке лишь полчаса, но между ним и каждым пришедшим сразу же возникла такая связь. Будто прожил он в городке много лет и стал личностью известной — сидел вот так же на мешке с гуано бессчетными вечерами. А от этого, помимо того, что стоял субботний вечер, в лавке и веяло таким духом свободы и недозволенной радости. Ну и напряг в воздухе витал, конечно, тоже — отчасти от общей странности происходящего, отчасти — от того, что мисс Амелия до сих пор сидела у себя в конторе и на люди не показывалась.

Вышла она в тот вечер лишь в десять часов. И те, кто ожидал какого-то драматического выхода, были разочарованы. Она просто открыла дверь и вышла своей медленной неуклюжей походкой, чуть враскачку. На крыле носа у нее размазалось немного чернил, а красный платок она повязала на шею. Казалось, ничего необычного она не замечает. Серыми косоватыми глазами глянула в тот угол, где сидел горбун, и на миг задержалась на нем взглядом. К остальной же толпе отнеслась с мирным удивлением.

— Кого-нибудь обслужить? — спокойно спросила она.

Покупатели нашлись — суббота все-таки, — и всем понадобилась выпивка. А лишь три дня назад мисс Амелия выкопала из земли один выдержанный бочонок и разлила его у винокурни по бутылкам. В тот вечер она приняла у покупателей деньги и пересчитала их под яркой лампой. Так обычно все и бывало. Необычным было дальнейшее. До сих пор всегда нужно было идти вокруг дома на темный задний двор, где мисс Амелия выдавала бутылки из кухонной двери. Никакой радости в такой покупке не ощущалось. Получив свою выпивку, покупатель исчезал в ночи. Или же, если дома не разрешала жена, можно было снова обойти дом и высосать пузырь на веранде или прямо на улице. Веранда и улица перед нею, конечно, тоже были собственностью мисс Амелии, уж будьте уверены — да только собственностью своей она их не считала: собственность начиналась для нее за дверью и включала в себя весь дом изнутри. А там не разрешалось открывать бутылки или выпивать никому, кроме нее самой. И вот, впервые в жизни, она это правило нарушила. Мисс Амелия сходила на кухню — горбун следовал за нею по пятам — и вынесла бутылки прямо в теплую, яркую лавку. Больше того — стаканы тоже вынесла и открыла две коробки крекеров, выложила их гостеприимно на блюдо и поставила на прилавок, чтобы все, кто пожелает, могли угоститься одним бесплатно.

Не разговаривала она ни с кем, кроме горбуна, да и у того спросила только, резковато и хрипло:

— Братишка Лаймон, ты так выпьешь, или тебе разогреть с водой на печке?

— Если угодно, Амелия, — ответил горбун. (А с каких это пор отваживался хоть кто-нибудь назвать мисс Амелию просто по имени, не прибавив почтительного обращения? Жених ее и муж десятидневный уж точно не смел. Фактически, с самой смерти отца, почему-то всегда звавшего ее Малюткой, никто не решался обращаться к ней столь фамильярно.) — Если угодно, я бы выпил разогретого.