Баллада о горестном кабачке - Карсон Маккалерс

Не разговаривала она ни с кем, кроме горбуна, да и у того спросила только, резковато и хрипло:

— Братишка Лаймон, ты так выпьешь, или тебе разогреть с водой на печке?

— Если угодно, Амелия, — ответил горбун. (А с каких это пор отваживался хоть кто-нибудь назвать мисс Амелию просто по имени, не прибавив почтительного обращения? Жених ее и муж десятидневный уж точно не смел. Фактически, с самой смерти отца, почему-то всегда звавшего ее Малюткой, никто не решался обращаться к ней столь фамильярно.) — Если угодно, я бы выпил разогретого.

Вот так и начался этот кабачок. Так вот просто и прямо. А вспомните — ночь стояла мрачная, как зимой, и сидеть снаружи было б поистине жалким удовольствием. Внутри же собралась хорошая компания и поселилось сердечное тепло. Кто-то раскочегарил печку в глубине лавки, и купившие себе выпить стали наливать друзьям. Было там и несколько женщин — они брали лакричные жгутики, газировку, да и виски глоточками отпивали. Горбун всем был еще внове, и присутствие его всех развлекало. Из конторы вынесли скамейку и еще несколько стульев. Прочие опирались на прилавок или устраивались на бочонках и мешках кто как мог. Когда бутылки в доме открыли, никто не стал по этому поводу барагозить, неприлично хихикать или вообще себя как-то неправильно вести. Наоборот — общество было вежливо чуть ли не до робости, ибо обитатели городка не привыкли еще в то время собираться вместе удовольствия ради. Они встречались и шли работать на фабрику. Или же по воскресеньям выезжали на весь день и становились лагерем — и хотя делали это в радость, смыслом подобного предприятия скорее было явить публике картины Преисподней и вселить ей в сердца глубокий страх перед Господом Богом. Дух кабачка же — дело совершенно другое. Самая богатая, самая жадная сволочь будет пристойно себя вести в настоящем кабачке и оскорблять никого не станет. А бедняки там лишь благодарно озираются и соль берут как лакомство — изящными и скромными щепотками. Поскольку в приличном кабачке все это в воздухе разлито — чувство товарищества, удовлетворение желудка, некая веселость и учтивость поведения. В тот вечер собравшимся в лавке мисс Амелии никто всего этого не говорил. Они это знали сами — хотя, конечно, до тех пор никаких кабачков в городишке никогда не было.

А сама виновница всего, мисс Амелия, простояла почти весь вечер в дверях кухни. Внешне, казалось, ничего в ней не изменилось. Но многие заметили ее лицо. Она наблюдала за всем, что происходило вокруг, но глаза ее, по большей части, томительно цеплялись за горбуна. А тот расхаживал по лавке, ел из табакерки и вел себя одновременно язвительно и покладисто. Туда, где стояла мисс Амелия, из щелей печки падали отсветы пламени, и смуглое вытянутое лицо ее несколько освещалось. Казалось, она смотрит вглубь себя. И виделись в ее выражении боль, недоумение и какая-то неуверенная радость. Губы у нее были не так стиснуты, как обычно, и она часто сглатывала. Кожа ее побледнела, а крупные пустые ладони покрылись испариной. В тот вечер, в общем, вид у нее был, как у тоскующей влюбленной.

Открытие кабачка завершилось к полуночи. Все со всеми попрощались очень дружелюбно. Мисс Амелия заперла переднюю дверь, но на засов заложить забыла. А вскоре всё — главная улочка с тремя ее лавками, фабрика, домишки, весь город, на самом деле, — погрузилось во тьму и безмолвие. Так закончились три дня и три ночи, за которые случились приход горбуна, нечестивый праздник и открытие кабачка.

Вот и время должно пройти. Ибо последующие четыре года очень похожи один на другой. Большие перемены случились, но происходили они потихоньку, простыми шажками и сами собой кажутся незначительными. Горбун продолжал себе жить с мисс Амелией. Кабачок постепенно расширялся. Мисс Амелия начала торговать выпивкой вразлив, и в лавку поставили столики. Каждый вечер туда заходили посетители, а по субботам собиралась большая толпа. Мисс Амелия начала подавать на ужин жареного сомика — по пятнадцать центов за тарелку. Горбун уломал ее купить отличное механическое пианино. За два года это место перестало быть лавкой, превратилось в настоящий кабачок, что открывался в шесть и работал до двенадцати.

Каждый вечер горбун спускался по лестнице с видом человека, знающего себе цену. От него вечно попахивало ботвой репы, ибо по утрам и вечерам мисс Амелия натирала его отваром, чтобы сил прибавилось. Сверх меры его избаловала, да только не в коня корм: от еды горб его и голова, казалось, становились все больше и больше, а остальное тельце усыхало и кособочилось. Сама мисс Амелия внешне не менялась. Всю неделю носила робу и болотные бахилы, а по воскресеньям надевала темно-красное платье, висевшее на ней весьма причудливым образом. Манеры ее, вместе с тем, и сам образ жизни изменились сильно. Свирепую тяжбу в суде любила по-прежнему, но уж не так проворно дурачила своих собратьев и вынуждала их на неправедные платежи. Поскольку горбун был общителен, она даже начала выходить из дому — на церковные бдения, на похороны и тому подобное. Врачевала все так же успешно, а выпивка стала еще лучше, если это вообще возможно. Сам кабачок оказался предприятием выгодным и стал единственным местом развлечений на много миль вокруг.

Посмотрим же на эти годы наугад и в беспорядке. Вот горбун шагает мисс Амелии след в след — красным зимним утром они отправились в сосняки на охоту. Вот работают вместе на ее участке: Братишка Лаймон стоит рядом и совершенно ничего не делает, но быстро подмечает, если ленятся батраки. Осенними днями сидят на заднем крыльце и рубят сахарный тростник. Слепящее лето проводят на топях, где болотный кипарис исчерна-зелен, а под спутанной влажной растительностью лежит сонный полумрак. Вот тропа заводит их в трясину или к чистой воде, и мисс Амелия нагибается, а Братишка Лаймон карабкается ей на закорки — и идет она вброд, а горбун устроился на плечах и держится за уши или за ее широкий лоб. Время от времени мисс Амелия заводила «форд», купленный когда-то давно, и возила Братишку Лаймона развлечься кинокартиной в Чихо, на дальнюю ярмарку или петушиные бои: горбуна зрелища приводили в истовый восторг. Разумеется, были они каждое утро у себя в кабачке и сидели часами вместе у очага в гостиной наверху. Потому что горбуну по ночам становилось худо, и он боялся лежать один и смотреть во тьму. Страшился он смерти. И мисс Амелии не хотелось оставлять его наедине с таким мучением. Можно бы даже сделать вывод, что и кабачок начал расширяться главным образом из-за горбуна: ибо собиралось в нем общество ему на радость и помогало так скоротать ночь. И вот составьте из таких мгновений общую картину всех этих лет. И пусть ненадолго она останется в памяти.

Теперь же всему этому поведению нужно дать какое-то объяснение. Пришло время поговорить о любви. Ибо мисс Амелия любила Братишку Лаймона. Это было ясно всем — не более того. Жили вместе в одном доме, порознь их никогда не видали. А следовательно, если верить миссис Макфэйл, пронырливой тетке с бородавками на носу, которая постоянно передвигала свою рухлядь из одного угла гостиной в другой, если верить ей и еще некоторым, жила эта парочка во грехе. Будь они даже родней, получилась бы помесь между двоюродными и троюродными братом с сестрой, да и того доказать было б никак не возможно. Мисс Амелия, конечно, — дылда еще та, шести футов росту, а Братишка Лаймон — горбатый хиляга и достает ей лишь до пояса. Но тут миссис Кочерыжке Макфэйл и ее кумушкам даже еще лучше, ибо подобные им просто упиваются такими союзами, неравными и ничтожными. Пусть себе. Добрые люди считали, что если эти двое и обрели какое-то телесное удовлетворение между собой, то касается это лишь их одних да Господа Бога. Вся здравая публика приходила к единому мнению об этой парочке, и ответ у них был простой и недвусмысленный — «не может быть». Что же это тогда за любовь, а?

Перво-наперво, любовь — совместное переживание двоих, но коли даже так, совместное переживание не означает, что переживание у этих двоих одинаковое. Есть любящий и возлюбленный, но они — из разных стран. Возлюбленный зачастую — лишь побуждение для всей любви, тихо копившейся в любящем очень и очень долго. Причем, каждому любящему это почему-то известно. В душе своей чувствует он, что его любовь — штука одинокая. И приходит к познанию нового, неведомого одиночества, и от знания этого страдает. И остается любящему тогда только одно. Он должен хранить в себе эту любовь, как только умеет; сотворить внутри целый новый мир, напряженный и странный, завершенный в самом себе. А добавить к этому можно еще и то, что такой любящий, о ком мы говорим, не обязательно — молодой человек, что откладывает деньги на обручальное кольцо; этим любящим может быть мужчина, женщина, дитя или вообще любое человеческое создание на этой земле.