Чёрный иней - Валентин Строкань

Айхлер — оплот национал-социалистического мировоззрения на нашей станции. Фанатик. Я знаю этот тип. Садистская упёртость. Утверждение своей силы, своей правоты, своего идеала через суд над остальными. Почти сексуальное наслаждение от своей твёрдости. Такой, утратив право судить других, теряет смысл и радость жизни. Глаза у Айхлера зелёные, а взгляд какой-то затуманенный и как бы рассеянный, но в то же время настороженный, как будто он контролирует движение твоей мысли, мимику, жесты, глаза. И сам он скользкий, не пьёт, не курит. Это свидетельствует о каком-то скрытом изъяне. Нормальный мужик принципиально не может не употреблять спиртного — это аномалия. Тем более — в армии. Все непьющие мужчины, а их на моём жизненном пути встречалось не так уж и много, не больше шести-семи, были, как потом выяснилось, с каким-то дефектом: то впадали в буйство, граничившее с безумием, то становились чересчур болтливыми и остановить их словоизвержение было никому не под силу, то ещё что-то. Но так или иначе их латентная неполноценность отражалась на повседневном поведении. Такие люди опасны, ибо их поступки непредсказуемы. Айхлер опаснее вдвойне, потому что, как мне кажется, он зациклился на идее. Его никто не любит, ни офицеры, ни солдаты. Солдаты называют его «Шприц». Почему «Шприц»? Идеологические инъекции? Прививка от вирусов? Каких? Коммунистических? Бессмыслица! Какие красные бациллы могут вызревать здесь, среди льда и камней? Полярные ветра начисто выдувают любые идеологические бактерии. Тепло и пища — вот наилучшая пропаганда в подобных условиях».

Он ощутил, как обжигающе холодная вода заливает комбинезон.

— Всем оставаться на местах! — раздался его крик. Сильное течение уже сбило его, положило почти горизонтально и неумолимо затягивало под лёд. Пальцы судорожно цеплялись за ледяную кромку. Однако течение было очень сильным, противостоять ему только пальцами рук, которые изо всех сил хватались и скользили по зализанному водой краю полыньи, было невозможно. Холод сковывал мышцы, продирал до костей. Всё решали секунды.

— Нож, Батя! Нож! — крикнул Байда, торопливо срывая с плеча верёвку.

Держась левой рукой, Щербо погрузил правую в воду, нащупал на поясе нож и, выхватив его, со всей силы вогнал в хрупкий лёд. Сразу стало легче. Рукоятка ножа, будто здоровенный гвоздь, торчала изо льда. За него можно было удобно держаться.

Байда, вместе с Щербанем, уже спокойней, без суеты, бросили провалившемуся два конца верёвки, сначала обмотав их вокруг себя. Держась обеими руками и по очереди подтягиваясь то одной, то другой, Щербо пытался не перенагрузить ни одного из них. Он только что на личном опыте убедился в том, в чём они ещё не успели удостовериться, — малейшее давление на лёд проломит его, как бумагу, и тогда в воде окажутся уже трое. Но злые духи, носившиеся над фиордом, не унимались. Подмытый течением летний лёд не выдержал веса Щербаня, и тот с треском ушёл под воду. Щербо уже лежал на льду и видел только его голову. Тот также держался за нож, как минуту тому — Щербо. Теперь основная нагрузка была на Байде. «Только бы он не бултыхнул! Только бы лёд выдержал»! — мелькнуло в голове Щербо. Краем глаза он заметил, что вся группа лежит на льду и ползком продвигается вперёд. Молодцы, ребята! Вдвоём с Байдой они вытащили на лёд Щербаня. Когда тот уже занёс ногу, чтобы оттолкнуться подальше от полыньи, провалился Щербо. Они опять поменялись ролями. «Когда же это кончится, мать его!» Наконец, выбравшись на лёд и пытаясь занять как можно большую поверхность льда, Щербо с Щербанем доползли до небольшой старой льдины, находившейся чуть в стороне. Перевели дух. Щербо заметил, как силится разжать побелевшие кулаки Байда: он ни разу не отпустил верёвку. Как взялся, так и держал. До конца. Намертво.

Старшина передал флягу со спиртом.

— Ну и водичка... Как в Гаграх, — щёлкая зубами, пытался пошутить Щербань.

Наконец разбили лагерь на северном берегу. Стоянка была удобной — рядом ручьи талой воды и груды плавника для костра. Вот только времени у них было в обрез. Нашли более-менее просторную пещеру, расположились в ней и быстро развели костёр. Вскоре мокрая одежда уже сушилась у огня.

— А наш старлей — кремень! — задумчиво произнёс Сиротин, протягивая окоченевшие ладони к огню, — Батю и Григория держал — ни на шаг не сдвинулся.

— Таких мужиков во всей армии если с десяток наберётся, то с избытком. Это я тебе говорю, — подтвердил Назаров.

— Да, мужик он серьёзный, — охотно встрял в разговор Гвоздь, набивая табаком огромную трубку. — Тут к нему недавно докторша приезжала... из армейского госпиталя. Капитан медицинской службы, между прочим, — он с наслаждением запыхкал, окутываясь дымом. — Ну, баба, скажу я вам... — он сладко зажмурился. — Налитая, как... трехсотпятимиллиметровый снаряд. Идёт — каждая жилочка играет. Но при всём при том не профура какая-то, а... солидная. Короче, козырная баба!

Назаров толкнул Сиротина и скорчил гримасу, которая должна была означать: тоже мне, специалист!

— Нашему брату, остервеневшие на фронтах, сами знаете, много не надо — юбка вильнула, он и распустил сопли. А Николай — ни за что! И неженатый, ничем не связанный! Опять-таки, не он к ней, а она к нему — факт показательный, — он помолчал, смачно затягиваясь. — Они и в сопки гулять ходили, но так и вернулись за метр друг от друга. А уж как она на него смотрела! Да с тем и поехала. Видать, не запала в сердце эта дама нашему старшому, несмотря на свой скаженный шарм. — Гвоздь досадливо крякнул, словно подытоживая рассказ.

— А он, считай, капитан уже. Батя представление на него уже давно отослал, сам видел, — сказал Назаров.

9

«Сегодня настроение паршивое. Какие-то предчувствия... Это не удивительно — после двух зимовок эта экспедиция никоим образом не способствует стабилизации психических реакций. Сенсорный голод, активизация процессов воображения, неустойчивая психическая деятельность. И, очевидно, типичное для полярника открытие — ценность воспоминаний, которые в нашей, лишенной событий и впечатлений жизни, имеют немалую силу воздействия, почти, как галлюцинации. Компенсаторные реакции, — так говорят психологи. Мой синоптик капрал Клок формулирует это иначе: у солдата всего должно быть вдоволь — жратвы, шнапса, девок, сна и стрельбы. Пока что здесь вдоволь только сна. А от последнего — убереги нас, Всевышний!»

Йозеф Гревер горько усмехнулся. Да, ему, доктору естествознания, потомку великого германского географа, врача и астронома Иеронима Мюнцера, майору Абвера старому борцу НСДАП, приходится отбывать здесь уже третью экспедицию. Третью! Наверняка, это какая-то закономерность большой политики, которая ещё найдет своего исследователя: тех, кто стоял у истоков мощных политических движений, тех, кто готовил почву для революции, кто её совершал, после победоносного завершения борьбы ожидает в лучшем случае забвение. В худшем — пуля от «соратников по борьбе», присоединившихся к движению гораздо позже и не прощающих того, что «старые борцы» видели вождей такими, какими их не должен видеть простой смертный. Об этом свидетельствует опыт всех революций, и национал-социалистическая, к сожалению, не исключение.

Но были ведь и другие времена. Когда-то Адольф Гитлер, фюрер и рейхсканцлер, был для него «бесноватым парнем с зубной щёткой под носом», так, кажется, назвал его Руди тогда в пивнушке, где они весело просиживали, сдувая пивную пену с губ. Теперь можно сказать, что и сама национал-социалистическая партия, подобно Венере, родилась из пены. Только пена эта сгущалась не возле скал острова Кипр, а в полных доброго баварского, кружках «старых борцов». Да, весёлые были времена...

А теперь «ефрейтор Ади» мыслит мировыми масштабами, и целые народы для него не более, чем «расовые единицы». А подлинных революционеров ожидает расстрел, и пули в казённиках для них берегут до поры до времени не враги, а соратники. Это был «первый парадокс Гревера» и главный. Ему нравились парадоксы — своеобразное свидетельство остроты и изощрённости его мышления.

Власть захватывает группка людей, с которыми ты недавно был на «ты», мог похлопать по плечу. Но тогда они были такими, как все, а теперь? Власть нельзя похлопать по плечу, а вождю — говорить «ты». Иначе он не вождь…

Второй парадокс, «выработанный» Гревером, был, по его мнению, значительно тоньше: историей движет Его Величество Предрассудок. Предубеждённость и враждебность, эти законные наследники невежества, набирают силу в нестабильные исторические периоды. И тогда меняется лицо мира. Иногда до неузнаваемости. Воображение, неправильные аналогии, ассоциации и домыслы плюс эмоции соответствующей окраски и неполное, извращённое знание. На этот костяк наращиваются политическое исступление, склонность к мистике и иррационализму, амбициозность. Тот, кто формирует подобную психограмму масс, кто способен манипулировать всем спектром невежественности, становится Господином. Кровь, дух, немецкая судьба, призыв павших героев — наши, немецкие мифы. Под их влиянием, как под прессом, формируется единый арийский монолит. А педаль управления этим прессом — под ногой у ефрейтора Ади, обутой в лакированный ботинок. Или кирасирский сапог?