Концессия - Павел Далецкий

Яманаси в течение целого дня не мог прийти в себя. Всевозможные объяснения, одно нелепее другого, приходили ему в голову.

«Япония хочет заслужить благосклонность большевиков, — наконец решил он. — Очень хорошо! Превосходно! Япония боится рассердить большевиков, а то они примутся за свою пропаганду! Очень хорошо!»

И оскорбленный Яманаси сдался.

ГОРОД ВЕЛИКОГО ТРЕПАНГА

На столе лежала стопка листков с короткими тонкими карандашными строчками.

Это были черновики поэмы Трояна о партизанах и о первом председателе Владивостокского Совдепа Косте Суханове. После переворота 29 июня 1918 года Суханова арестовали... Друзья устроили ему побег, но он отказался бежать... Отказался потому, что его, руководителя рабочего класса в Приморье, местная буржуазия обвиняла в воровстве, грабежах, растратах.

Буржуазия кричала:

— Судите его!

И он хотел этого гласного, всенародного суда.

— Если я убегу, — сказал Суханов, — может быть, среди рабочих найдутся такие, которые поверят, что сундуки моей жены ломятся от награбленного... — Не боюсь! Пусть судят!

Он был наивен! Но как трогательна, как священна его наивность!

Троян, шагавший по комнате, остановился против окна. Бухту покрывали косые лучи вечернего солнца и нежно розовы были паруса скользящей вдоль берега яхты. Большой океанский пароход разворачивался на якоре. Чуть заметная струя дыма тянулась из его трубы...

«Замечательный человек был Костя Суханов! Цельная, горячая натура! Да, надо писать о нем, о всем: о том, как он нежен был с женой и Гошкой, маленьким сыном, как созрели в нем великие идеи революции, о том, как умер он за свободу и счастье народа. И надо писать немедленно, не откладывая, потому что память о жизни таких людей должна быть всеобщим достоянием и всеобщим сокровищем».

Вчера его литературной работой заинтересовался Свиридов, старый его товарищ по партизанскому отряду. Вызвал к себе, усадил, вспомнил былое, а потом спросил: — Ну, как — пишешь?

Троян рассказал о своей поэме и об очерках, посвященных китайским рабочим.

— И то и другое захватывает меня целиком. Понимаешь, Николай Степанович, разрываюсь!

— Нелегкое твое положение, — согласился Свиридов, и они заговорили о тех событиях, которые происходят в Китае, и о том, что настанет день, когда все люди поймут, что труд, свободный труд есть величайшая поэзия.

Надо только вдуматься в то, что труд преобразует мир!

— Я бы на твоем месте, — сказал наконец Свиридов, — отложил месяца на два поэму. Поэма несомненно важна, но очерки — важнее. Понимаешь ли, то, что происходит среди китайцев — их революционное пробуждение, — это такой шаг на пути к всеобщему освобождению человечества, что, по-моему, он способен захватить писателя целиком. Начнешь писать, увлечешься, и не останется у тебя времени на поэму. Убежден. Лучше заранее отложи ее, по крайней мере, не будешь раздваиваться и томиться... Ты знаешь, что сегодня случилось? Китайские сапожники-подмастерья забастовали!

— Да что ты!

— Можешь не сомневаться. Настроены непримиримо. Солоно придется кровососам джангуйдам[6]!

Свиридов сидел на подоконнике и, несмотря на свои три с половиною десятка лет, казался совсем юным.

И в эту минуту Троян вдруг почувствовал, что человек стареет тогда, когда притупляется его интерес к миру. А разве у Свиридова может когда-нибудь погаснуть интерес к миру?

— Да, он прав, — вспоминая этот разговор, пробормотал Троян и снова остановился у окна.

Яхта, переменив галс, проходила за миноносцами. Розовые паруса ее превратились в алые. Пароход, растягивая за собой густую коричневатую полосу дыма, приближался к Крестовой горе.

«Поэму я отложу. То, о чем я пишу в поэме, уже было, свершилось. Отложу до осени... А сейчас — живой свидетель происходящего — я должен ринуться в бой! Революция свершилась и революция продолжается!»

Он сунул в карман блокнот, карандаши, надел кепку и вышел.

Троян жил по верхней Ключевой, в том ее месте, откуда виден весь Золотой Рог. Ключевая крута, на Ленинскую спускается гранитными лестницами, зелеными газонами и цветниками. Когда-то здесь прыгали холодные шумливые водопады, осыпанные серебряной пылью, но потом тайгу в горах вырубили, улицу перекопали, водопады увели под землю, и теперь их, присмиревших, можно видеть только в глубоких колодцах.

Пока Троян сбегал по лестницам, бухта из розовой стала пурпурной, яхта с алыми парусами затерялась у берегов мыса Чуркина, но зато вышла из-за пловучего дока остроносая шхуна: внизу черная, как черный бархат, а от половины парусов — красная.

Улицы в вечернем воздухе выглядели празднично-нарядными. Дома потеряли скучную простоту линий, обнаружилась сложность орнаментальных узоров, какой-нибудь серенький выступ вспыхивал и напоминал груду цветов, окна, обращенные к западу, выбрасывали снопы пламени, мостовая покрылась фиолетовой дымкой.

Троян спешил по левой, мало любимой прохожими стороне улицы.

Неожиданно почувствовал на локте чужую руку и пожатие. На него смотрели умные глаза Филиппова.

— Куда, поэт?

Троян обрадовался встрече. Филиппов располагал к себе. Было в его натуре то цельное и простое, что особенно действует на людей нервных и порывистых.

— Хочу на Семеновский базар или точнее — в Хай Шэнывей.

Филиппов подмигнул:

— Китайские сапожники?

— Именно!

— Благословляю! Идите и наслаждайтесь! Я тоже иду наслаждаться. На хлебную биржу. Через час торжественное открытие второго тура торгов...

Оператор и поэт засмеялись.

Они стояли на углу Китайской, против Городского сада. На железных прутьях забора висели щиты плакатов, доски с афишами — всё как всегда, но на уголках плакатов, по карнизам досок были наклеены узкие красные полосы бумаги с черными призывными буквами:

«Товарищи, мы все как один должны поддержать забастовку китайских сапожников-подмастерьев против их эксплоататоров-хозяйчиков джангуйд».

— А ведь здорово! — сказал Троян.

Неуловимо чем-то он напоминал медвежонка: лицом, развалистой походкой, взглядом темных глаз? Пожалуй, ничем в отдельности и всем вместе.

— Китайские рабочие молодцы! — говорил он. — Я возлагаю много надежд на китайский пролетариат и крестьянство. Беднота ужасающая! Гнет тысячелетних традиций, купцов, иноземцев и кулаков. Но ведь умная, толковая нация! Должна же она, в конце концов, понять ужас своей судьбы и потребовать счастья. А счастье — как-никак, это обязательное, всеобщее достояние человечества, а отнюдь не кучки богатеев. Присмотритесь, Филиппов, еще к одной стороне этого дела. Китайцы одиноки! Как относятся к ним немцы, американцы, англичане? Не лучше, чем к неграм. Даже японцы и те отгородились стеной презрения. Ужасная мерзость это человеконенавистничество. Но вот китайские рабочие встретились с русскими рабочими. И русские рабочие им помогут, как своим товарищам и братьям. Мы рвем расовые предрассудки. Вы представьте себе картину: сотни миллионов китайцев, поднимающих красный флаг! Ведь это — старой истории конец! Ну, идите на свои торги, там тоже интересно.

— Между прочим, — сказал Филиппов, — хотите интересную тему? Вы знакомы с Верой Гомоновой?

— Той, что спаслась с «Севера»? Нет.

— Упущение для поэта и журналиста. Познакомьтесь... Она вам расскажет о пожаре. Я бы на вашем месте написал очерк или поэму и дал бы всему этому хороший политический тон: вот каким путем борется с нами мировая буржуазия, в частности, один из самых хищных ее отрядов — японский. Между прочим, и сама Вера материал, достойный для размышлений писателя. Она, видите ли, из староверской деревни и староверской семьи, девчонкой была выдана замуж и в результате столкновения старого и нового у ней с мужем получилась драма.

Филиппов прищурился и стал ловить в боковом кармане жилета последнюю папиросу.

— Что, интересно?

— Семейные драмы меня мало интересуют.

— Дело не в самой драме, а в попутных обстоятельствах... Вот, проклятая, сломалась-таки. Ну, подожди, я тебя всуну в трубку.

Он раскрошил табак и набил трубку.

— Между прочим, в судьбе Веры отчасти повинен я. Снимая лесозаготовки, я к самой пасхе попал в таежную деревушку. Отличная натура! Высокие, крепкие женщины, одна другой краше. Материал! А приступиться нельзя: деревушка староверская. Меня разобрала злость. Знаете, такая злость, которая рождает гениальные идеи...

Филиппов подмигнул поэту и сдвинул на затылок шляпу. Трубка, лишенная внимания курильщика, погасла. Раскуривая ее, оператор, по своей привычке ничего не упускать, уголком глаза оглядывал улицу, в этот вечерний час все более заполнявшуюся гуляющими. Косые солнечные лучи летели над самой землей. Шелковые чулки на ногах женщин сияли, как рыбья чешуя. Филиппов выпустил сиреневую струйку дыма и привел в нормальное положение шляпу.