Концессия - Павел Далецкий

— Конечно, — сказал Береза, смотря на раскрасневшуюся Точилину и уже различая в тени шкафов и всех остальных: и маленькую круглоголовую Залевскую, и широкоплечего, с вечно расстегнутым воротом, Гончаренко, и большеглазую Тарасенко, за светлые косы и веселость пользующуюся неизменным расположением друзей. — Конечно, — сказал Береза, — представьте себе, как будет хорошо, когда на Камчатке увеличится свое собственное население. Я подозреваю, что вы не захотели плестись в хвосте и приняли соответствующее решение.

— Приняли, товарищ Береза! — баском крикнул Гончаренко. — После окончания техникума в будущем году мы все едем на Камчатку. И очень хорошо, что практика этого года у нас тоже на Камчатке. И вот, товарищ Береза, когда приняли мы это решение, Точилина вдруг стала сомневаться.

Точилина поморщилась...

— Ты меня плохо понял, Гончаренко, я ни в чем не сомневаюсь. Я просто хочу предвидеть все естественные последствия нашего решения. Повторяю: обычно о них не разговаривают, умалчивают, в крайнем случае, шепчутся... Я думаю... за три года все наши парни и девушки переженятся...

Точилина вопросительно посмотрела на Березу, в карих, мягких глазах ее Береза прочел мучительное опасение, что ее поймут не так.

Зейд улыбнулась.

— Такие несчастные случаи не будут иметь места, — сказала она.

— Почему?

— Люди будут работать, некогда им будет думать о нежностях.

— Ты упрощаешь. Я не говорю о нежностях. Я говорю о том естественном чувстве, которое возникает у людей при большой совместной работе. Ведь совместная работа сближает. Друг к другу появляются вместо «нежностей» настоящая забота и человеческая нежность. А тут еще оторванность от всякой культурной жизни... Я представляю себе, что будет много хорошего и поэтического, но...

Точилина запнулась. Против воли голос ее стал дрожать, кончики ушей заалелись. Она то опускала глаза, то взглядывала на Березу, явно ища у него поддержки.

— Но я опасаюсь вот чего, товарищ Береза: те комсомолки, которые на Камчатке выйдут замуж, волей-неволей положат начало настоящей старой семье.

— Почему же старой, Точилина?

— А потому, что будут они жить в каком-нибудь глухом поселке среди камчадалов или ламутов или вдвоем с мужем на какой-нибудь станции, где не будет ни столовой, ни яслей и где на женщину лягут все те обязанности, которые угнетали ее столько веков. И во что тогда превратятся наши комсомолки? Забудут и учебу, и книгу, и газету.

Зейд смотрела на фонарь потолка. Его пронизывали вечерние солнечные лучи, и он весь был наполнен алым теплым воздухом... Лицо ее было мечтательно. Повидимому, ее совсем не смущали те вопросы, которые терзали Точилину.

— В своих опасениях Точилина упустила из виду весьма важное обстоятельство, — сказал Береза. — Конечно, материальные формы нашей социалистической жизни — ясли, столовые и прочее — имеют большое значение. Но ведь два советских человека это уже не малая сила! В них должно проявиться все то новое, что нам дорого. Ибо новое — это прежде всего наше сознание. Не будет яслей, не будет столовой — ты права. Но будет рядом близкий человек, который не позволит женщине одной нести все тяготы. Будет наша, советская семья.

— Ну, может быть, — сказала Точилина и засмеялась. Не то, чтобы Береза разрешил все ее сомнения, но она поверила ему, как привыкла верить за те два года, в которые Береза принимал самое близкое участие в жизни техникума.

— А вы, товарищ Береза, надолго с нами на Камчатку?

— На весь сезон. Я очень хотел бы прожить на Камчатке несколько лет. Но я ничего не могу поделать с правлением АКО. Когда я поднял вопрос о том, что место штаба на фронте, то есть на Камчатке, вопрос так ловко повернули, что правление решили перевести в Москву. Я чуть с ума не сошел, насилу при помощи товарища Свиридова, отстоял Владивосток. Поедем мы с вами на рыбалку А-12. Шумилов, заведующий этой рыбалкой, проделывает опыт работы исключительно русскими рабочими. Японской квалифицированной силы у него нет.

Береза сел на край стола.

— Ну, товарищи, прошу... Будем обсуждать план практики...

...Поздно вечером Береза постучал в дверь квартиры Свиридова. Свиридова недавно избрали секретарем Владивостокского обкома партии. Дальневосточник, последние годы он работал в Москве. Казалось, навсегда ушел от него Дальний Восток, только в памяти жил, только в беседах с близкими товарищами.

В ЦК долго говорили с ним. Свиридов всегда знал, что для партии нет областей близких и отдаленных, но его поразило точнейшее знание всего того, что, представлялось ему, могли знать только прирожденные приморцы. Несколько часов беседы пролетели, как несколько минут, и он вышел на улицу с глубоким удовлетворением.

В дорогу он собрался так стремительно, что удивил всех.

Дальний Восток начался после Читы. Свиридов снова увидел широкие светлые реки. Невысокие круглые сопки таяли в солнечном свете, по просторным долинам пролетали ветры, полные крепкого запаха степных трав и тайги.

Он не отходил от окна и весь отдавался радостному чувству безмерной свободы, которая точно неслась ему навстречу. Когда поезд прорвался через горы к берегу Амурского залива, уже совсем повеяло домом — детством, старыми гимназическими воспоминаниями.

Был час рассвета. Розовый туман стлался над водой, превращая в одно сияющее целое воду, небеса и далекие горы противоположного берега. Лесистые склоны Богатой Гривы, черные от теней, спускались с востока к заливу. Поезд мчался мимо дачных полустанков по самому берегу моря и от этого чудилось, что он летит над водой.

Первые солнечные лучи застали Свиридова на вокзальной площади. Солнце ударило в окна Дворца труда, скользнуло по крышам, переметнулось на скалистую вершину Тигровой батареи. Свиридов снял шапку. Прохожие думали, что он просто подставляет голову утренним лучам, но он снял шапку от глубокого волненья и так, с шапкой в руке, подошел к поджидавшим его товарищам.

Хозяйство края было огромно. Первый месяц секретарь обкома странствовал по тайге, посетил Сучанский рудник, рыбалки, в Посьетском заливе долго сидел на берегу и рассматривал груды раковин. Перламутр отливал розоватой белизной, перламутр, из которого можно было делать отличные пуговицы... А ведь Дальторг покупал в Японии по сравнению с этой скверную раковину, да еще втридорога. Почему?

Несколько раз приезжал он в долину Лянчи-хэ на опытные плантации суходольного риса. Суходольный рис! Скептиков не обобраться: ведь сухость противоречит самой природе риса, ему нужна влага болота... «Комары, ревматизм, — думает Свиридов. — Но вот рис растет же здесь на сухих участках... урожаи сегодня, правда, неполноценны, но завтра они станут обильными, рис изменит свой характер, и тогда в земледелии начнется новая страница. Тогда за рис с охотой возьмется и русский крестьянин, да и кореец и китаец разогнут сведенные ревматизмом спины».

Через месяц Свиридов вернулся во Владивосток. В короткое время он узнал множество рабочих и служащих города, и эта его жадность к людям, желание все узнать и все видеть самому особенно привлекала Березу. Так было и в школьные годы, потому что Свиридова он знал со школьной скамьи, так было и в годы партизанской борьбы.

В столовой Свиридова сидел Глобусов, начальник Дальлеса. Курил и смотрел в окно на извилистую линию пристанских огней. В приотворенное окно влетал в комнату соленый ветер.

— Вызвал тебя? — спросил Глобусов.

Береза усмехнулся:

— Не успел, сам пришел.

Глобусов выпустил струю дыма, ветер подхватил ее, смял, увлек за окно.

— А вот этого я не одобряю. Нельзя так. — Он поднял брови: — Напролет день и ночь... Ведь уже одиннадцать!

— А почему, собственно, нельзя? Ведь Николай Степанович любит.

— А ты вот порядка не любишь, — сказал поучительно Глобусов. — Неправильное у нас представление о руководящей работе... Это якобы нечто безбрежное, всепоглощающее. А на самом деле руководящая работа, как и всякая другая работа, есть прежде всего работа, и человеческий организм в этой работе требует такой же дисциплины, как и во всякой другой. Человек должен иметь время для отдыха.

— Нет, безбрежное, — упрямо сказал Береза. — Как дыхание, как жизнь... Я понимаю Свиридова.

За стеной в кабинете засмеялись. Оттуда, посмеиваясь, вышел седой человек в форме капитана дальнего плавания.

— Попробуем, попробуем, — говорил он. — Я убежден, что зимние рейсы удадутся.

— Конечно удадутся, — сказал Свиридов.

Он вышел в столовую, невысокий, широкоплечий, в суконной гимнастерке. Сел за стол, положил перед собой коробку с папиросами, сказал:

— Ну вот, отлично, что вы у меня оба. Глобусов, тебе задача обеспечить необходимым сортовым лесом бочарный завод. Ты, мне кажется, позабыл о нем. Есть, мол, какой-то заводишко в Гнилом углу[2], какую-то бочку там сколачивают. Ну и пусть себе сколачивают. Мое дело — лес. А бочка — дело директора бочарного завода Ергунова.